Мальчики долго и молча стояли на причале, глядя вдаль залива, над которым лунные лучи в просветах меж тучами навесили новые широкие серебряные мосты. Георг думал о тех сотнях миль, которые они оставили позади, о тысячах сверкающих фарватеров и бесчисленных зеленых островах.
— А все-таки, Йеркер, это было чудесно, — взяв Эрика за руку, прошептал он.
Но Эрик промолчал.
Они скользнули в тень домов, на пустые, залитые лунным светом улицы. «Удивительно, до чего же маленьким стал город», — подумал Георг. Все было здесь таким же унылым, как старые надоевшие игрушки и костюмчики, из которых вырастаешь.
В темноте прямо перед ними зажегся огонек сигары. Мальчики тесно прижались к мокрому дощатому забору.
Это был Борелиус, старый учитель, совершавший, как всегда, долгую ночную прогулку. Он шел, зажав сигару в уголке рта, заложив руки за спину, молчаливый как сфинкс.
Мальчики прошмыгнули сквозь живую изгородь вязов, окружавшую школьный двор. Они шли вдоль дорожки, ведущей в туалет, где обычно доучивали тайком на переменках. Здесь еще красовался нарисованный мелом старичок, которого изобразил Эрик. Георг с грустью посмотрел на чопорное и мрачное здание.
— Третье окно справа — мой класс. Да туда уж, верно, больше не попасть.
Никогда прежде Георг не подумал бы, что будет страдать, если не сможет больше ходить в школу.
Они шли по маленькой, петляющей улочке. Уже выпали первые заморозки, и при лунном свете все серебрилось. Внезапно отворилось чье-то окно и кто-то в белом выплеснул на улицу таз. С рыночной площади донеслись какие-то неясные, напоминавшие песню звуки.
Посреди всей этой белизны стоял неисправимый Никандер и, обняв газовый фонарь, пел во все горло:
В селе крестьянский парень жил,
Рояль он до смерти любил.
Он день и ночь на нем бренчал,
И бог к себе его призвал.
Волна радости и дружеского сочувствия к этому нарушителю порядка нахлынула на мальчиков. Они только было собрались выбежать из проулка и горячо приветствовать своего дорогого товарища по несчастью, как вдруг у дома аптекаря сверкнул при свете луны ряд блестящих пуговиц на мундире. То был полицейский Блум. Подскочив к Никандеру, он хрипло завопил:
— Опять ты здесь шумишь!
Никандер обвился вокруг фонарного столба.
— Да, это я. Но ми-ленький, до-бренький Блумчик, здесь ведь так тихо, что слышно, как трава растет.
— Изволь молчать, когда порядочные люди спят!
— Да, но ми-ленький, до-бренький Блумчик…
Блум был неумолим. Он схватил Никандера за воротник.
— Ну вот что, идем со мной!
Голоса их смолкли за углом ратуши. По-прежнему белая и безлюдная лежала площадь.