– А прочие?
– Прочие, то есть народ, просто поверили в доброго царя, который принесет ему волю и свободу. Когда жизнь тяжела, в сказки верится легко. На самом деле он, конечно, ничего им не даст, но они-то думают иначе. Вот ты послал войско против него. И оно нужно, кто спорит. Но войско может одолеть только его казаков и его ляхов, а вот чтобы одолеть его идею, нужно совсем иное. На мысли следует нападать с помощью мыслей – по сказкам негоже палить из пищалей. Все равно проку не будет, скорее уж наоборот.
– Но подлинная истина за мной, а не за ним.
– Кто бы спорил. Только ты забыл, государь, что голос истины противен слуху толпы. Впрочем, голос разума тоже.
– И что, неужто они поверили в те бессмыслицы, в коих он меня обвиняет? – не унимался Борис Федорович.
– Не забывай, – напомнил я, – он не просто обвиняет, но старательно повторяет свои обвинения. Первое может быть отброшено человеком в сторону, над вторым он задумывается, после третьего сомневается, а четвертому верит. В отношении оклеветанного получается то же самое: первое ты отбросил, второе тебя задело, третье ранило – вон как прихватило, а четвертое… – Я осекся.
– Убьет, хотел ты сказать, – криво ухмыльнулся Годунов. – Чего уж там, коль сказываешь, так не щади. И впрямь убивает. Токмо куда надежнее убивают растяпы вроде Мстиславского. Тебя б туда послать, куда лучшее получилось бы. – И поморщился от боли.
Сам виноват. Нечего толкать бредовые идеи, когда я делаю массаж. И скажи спасибо, что у меня в руках твой мизинец, а то бы ты не только скривился.
Ишь чего придумал – меня в командующие!
Хорошо, что я вообще не сломал тебе палец. Это ж додуматься до такого еще надо – я и взводом-то командовал всего ничего, а тут не рота, не батальон и даже не полк – армия.
Совсем с ума сошел?!
Я резко выпрямился, встав перед ним, чтобы… сделать ему аккуратное замечание по поводу столь жуткого заблуждения, но он меня опередил:
– Ишь яко встрепенулся! Понимаю, добру молодцу возгорелося на коня, да с сабелькой супротив ворогов. Но хошь и впрямь тебе верю, что куда лучшее управился бы, ан нельзя. – Потянув к себе ладонь, высвобождая мизинец из моих рук, он продолжил: – За кровного сына страх разбирает, но и за названого душа болит. И не просись, не пущу. Яко Федор един в сердце моем, тако же и ты един близ него. Коль случись что с тобой, ввек себе не прощу.
– Ты про Ксению забыл, государь, – напомнил я.
Он отмахнулся:
– То ангел мой светлый. Она у меня подобно божьему посланцу, над главой витает да крылом овевает. А боле, окромя вас троих, и никого. А у них, детушек моих, егда