В Ялте Ольге стало еще веселей, когда по ее протекции туда перебрался брат Константин. Пользуясь знакомством Чехова с Гариным-Михайловским, руководившим постройкой прибрежной железной дороги, она вытащила брата из «подлого Кавказа», к тому же вредного для его здоровья.
В отсутствие гостей в дом возвращались покой и уют, и вместе с тем жизнь становилась досадно однообразной. Антон решил возобновить шутливую пикировку с братом Александром. Ему он писал на языке, который для Ольги был недоступен: «Quousque tandem taces? Quousque tandem, frater, abutere patientia nostra? Sum in Jalta. Scribendum est»[582]. Александр ответил незамедлительно, и в тоне его письма, написанного по-латыни и по-гречески, прозвучали былые теплота и грубоватая откровенность, которые за последние годы, казалось, ушли из отношений между братьями. Александр вступился за горничную Ольги, вечно беременную Машу Шакину: «Сама она и чрево ее висят на волоске и могут быть изгнаны Ольгой Леонардовной за злоупотребление кактусом с женатым человеком, мне неизвестным <…> Позволь по этому поводу войти с ходатайством к моей милой belle-soeur[583]: не простит ли она виновную? <…> Не забывай, что женская сорочка есть занавес перед входом в общественное собрание, куда допускаются одни только члены с обязательством во время пребывания в нем стоять».
Собственные сыновья особого огорчения у него не вызывали, хотя Коля прикончил домашнюю таксу, а Антон отставал в развитии и не пытался соблазнять горничных («по наследственности ожидал я большего»). Миша же, его особая гордость, в свои двенадцать лет уже болтал по-французски и по-немецки, читал, несмотря на запреты Натальи, сочинения дяди, участвовал в любительских спектаклях и ухаживал за девушками. О собственных мужских способностях Александр отрапортовал Антону стишком:
Живу не авантажно,
Но не кляну судьбу:
Ебу я хоть неважно,
Но все-таки ебу.
К сентябрю, несмотря на мучительно медленный темп работы, Антон уже ясно видел перспективу своей новой пьесы. Жену Станиславского он предупреждал: «Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс, и я боюсь, как бы мне не досталось от Владимира Ивановича». Станиславский же делился своими опасениями с сестрой Зинаидой: «Могу себе представить, это будет нечто невозможное по чудачеству и пошлости жизни. Боюсь только, что вместо фарса опять выйдет рас-про-трагедия. Ему и до сих пор кажется, что „Три сестры“ — это превеселенькая вещица»[585].
Как и «Чайка», пьеса «Вишневый сад» имеет подзаголовок «комедия», хотя речь в ней идет о расставании с иллюзиями и о разрыве семейных связей. В ней слышатся отголоски раннего Чехова и его личных душевных переживаний. Цветущие вишневые деревья в первом действии навевают воспоминания о проведенном в Таганроге детстве; вишневые деревья, попавшие под топор в действии четвертом, вызывают в памяти Мелихово, перешедшее в руки безжалостного дельца Коншина. Хозяева поместья, как и герои самой первой пьесы Чехова, вынуждены пустить свой дом с молотка. Купец Лопахин, который советует героям распродать землю под дачные участки, а затем предает их на аукционе, несет в себе черты Гавриила Селиванова двадцатилетней давности с его имущественными претензиями к Чеховым. Звук лопнувшей струны, пронизывающий первое и четвертое действия, впервые прозвучал в степных рассказах 1887 года. Обтерханный студент Трофимов совсем недавно проходил под видом Саши в рассказе «Невеста». Беспечная Раневская, выдающая замуж свою дочь ради спасения поместья, позаимствовала словечки и уловки у героини рассказа «У знакомых». Довершить сюжет Чехову помогли его друзья: Гаев и Раневская теряют поместье, как Киселевы потеряли Бабкино, а гувернантка Шарлотта и слуги в барском доме переместились из пестрого чеховского окружения в подмосковной Любимовке.