Я был там сегодня. Подъезд перекрасили в благородный цвет детской неожиданности. Имени Эллен на двери больше нет. Никто больше не покупает круассаны в долг на Кастаниен-аллее, и людям по имени Джимми-Хендрикс здесь нечего больше делать. Значит, они живут где-то еще, стреляя травку у случайных постояльцев, – а в том, что я не знаю и ленюсь узнать, где они сейчас, кроме меня, никто не виноват. Теперь здесь водят детей в детский сад Тилль и Флаке из Rammstein.
Мы отставляем плошки, выходим, путаясь в ступеньках Gorky Park на улицу, огибаем будто выросшую из-под земли демонстрацию.
– Видишь, на том перекрестке бросили бутылку – что-то загорелось? – замечает Хомяк.
Останавливаемся на углу вместе с заинтересованными мамашами и наблюдаем, как полицейские в шлемах безрадостной колонной бегут к очагу возгорания. Студенты хулиганят. Через минуту нечесаная толпа в кроссовках и тапочках скрывается за следующим поворотом, с ними же исчезает полиция, и только звук полицейской сирены напоминает: город живет.
Мамаши и Хомяк сожалеют: быстро представление закончилось.
– Разве это демонстрация, – хмыкает Хомяк.
Ну да, раньше-то оно повеселее было. И квартиру с полами деревянными в Пренцлауэрберге за сто тысяч никто не пытался продать.
До дизайнерской лавки «Дом» на Хакеше Маркт десять минут. Их хватает, чтобы из наших плохо утепленных тушек выветрилось тепло дешевого супа.
Я сдаюсь – покупаем массивную серебристую пластиковую люстру с парой сотен висюлек. Хомяк клянется, что приделает к ней моторчик и она будет вертеться. Распятие Карлсона.
И два торшера взять обязательно. Куда – непонятно, но знаю – пригодятся. Хомяк одобряет. Продавцы желают нам в Москве нечеловеческого успеха.
***
У меня есть койка, Леонард Коэн в плеере и тридцать шесть часов изоляции – роскошь, да и только. Над заснеженными избами Смоленской области светит белесое солнце. Я – это часть спецгруза на поезде «Берлин – Москва», не задокументированная в списке купленного. Бесплатное приложение. Вчера Хомяк вымазывал ботинки в уличной грязи под окном и вытирал их о коробки, сминая аккуратную магазинную упаковку; на коробках писал не своим, старческим кривым почерком «Колино старье» и «Мамин хлам». Вчера мы час охотились за тележкой на Лихтенбергском вокзале – вокзал маленький, они ему по статусу не положены. Зато если украсть тележку из привокзального супермаркета, на ней можно доехать до самого проводника, только бежать с тележкой надо так, как бежит Хомяк, по-спринтерски – иначе придется разбираться с охраной.
Бравый поджарый проводник радостно вытер лысину и приветствовал нас цифрой «сто пятьдесят». У бригады один рейс в две недели. Для проводника я с «Колиным старьем» т- птица счастья. Гуляем на все сто пятьдесят: Хомяк въезжает на тележке в вагон легко и радостно, как выпархивает на лед японская фигуристка, не успевает проводник икнуть. Несколько заездов – и рулоны обоев, ведра