— У которого есть имя Мельнир?
— Именно так! — улыбнулся Гесс. — У вас хорошая память. Поздравляю. Вашей хватке позавидовал бы и Гитлер. Он любил этой руной украшать залы своих публичных выступлений, но в результате сделал ставку не на мистические предсказания и рассудок, а на укрепление захватнических идей с помощью оружия. Даже английские скальды пели про разрушительную силу этой руны, когда она попадала в руки не освободившегося от страстей человека. Я слишком поздно понял: с Гитлером у нас дороги разошлись в разные стороны, и он для физического захвата власти не остановится ни перед чем, несмотря на то, что ему неоднократно предлагались различные варианты оккупации послушного мира. В результате, чтобы выяснить правду или разрешить возникавший спор, я пошёл на своеобразный хольмганг[42]. История показала, что я был полностью прав, и вашу страну не стоило топить в крови миллионов людей. Время само расставило всё по своим местам.
— Постойте-ка, — прервал рейхсфюрера полковник. — Значит, приветствие «Зиг — Хайль»…
— …Да, это вера в то, что мы победим. И мы победили бы, если б господин Шекель-грубер хоть немного прислушивался к советам тех, кто умнее его.
— Однако вы до сих пор не можете простить покойнику проигрыша, — покачал головой Бурякин. — Шекель-грубер — надо же!
— Кто вам сказал, что он покойник? — глаза Рудольфа Гесса были в этот момент похожи на два чёрных дула «вальтера», и по спине Юрия Михайловича пробежал холодок. — В тюрьме Шпандау в данный момент сижу тоже я. Меня одного, не совершившего никаких убийств и преступлений, содержат в пожизненном заключении, где нет ни одного заключённого, кроме охранников, которые тоже отбывают со мной срок, не странно ли? Однако никто не поинтересовался, есть ли у немецкого заключённого шрам на груди.
— Какой шрам? — не понял Бурякин.
Рудольф Гесс расстегнул форменную рубашку, и полковник увидел довольно глубокий шрам, который мог остаться только после осколка снаряда или разрывной пули. Рейхсфюрер прикрыл ранение ладонью:
— Вот куда меня ранило во время Первой мировой войны. Вот почему у меня появилась одышка, но никто не знал этого и я продолжал летать на самолётах. Самой любимой машиной у меня был «Мессершмитт-110». Это штурмовик дальнего действия, и пилот всегда себя чувствует на высоте, когда появляется взаимопонимание с машиной. Вы не находите?
— Признаться, мне как-то не довелось заниматься пилотажем, — пожал плечами Бурякин. — Даже с парашютом не прыгал.
— Ну, парашют я использовал только один раз, и то не очень удачно, — вспомнил Гесс.