Пока мы извилистыми улочками поднимались к Крепости, где была штраф-стоянка, Мирза рассказал еще много интересного, не знаю уж, что на него нашло. Разговорчивость, кажется, не присуща людям его профессии. Достал из-под сиденья бутылку «Столичной» и дал мне несколько раз хлебнуть из горлышка, предварительно отсыпав горсточку серебристых шариков японского антиполицая «на всякий случай». Приехали, из машины нам велели не выходить, хотя я порывался заглянуть в армейский агитотряд, стоявший тут же, в Крепости.
Пока Мирза с Игорем разбирались с Деревянко и вынимали наш 66-й, я, изрядно пьяненький — не жравши с утра, а дело шло к вечеру — инструктировал Алимова на тему сохранения государственной тайны, рта на замке и прочей фигни, хотя солдат заснул, кажется, сразу же, как только сел в «Волгу», и проспал всю дорогу и все разговоры.
Расстались мы как-то скомкано, начинало быстро темнеть, и пора было двигать к 181-му полку, в местечко с двусмысленным московским названием. Назавтра была нам дорога в Баграм, когда спокойная, как прогулка, когда совсем наоборот. А я долго еще находился под впечатлением от услышанного, пока не поменялись мои место службы и должность, а с ними и уровень осведомленности об изнанке той войны, сгладивший и заставивший поблекнуть историю о двух родственниках и их могучем соседе.
Через год, в Рухе, заступив как-то помощником дежурного по полку, я со скуки (зная, что Мирза уже в Союзе, и комиссован после очередного ранения) поделился историей народного бунта пуштунов конца 85-го с дежурным, представив это откровением афганского офицера, с которым я, дескать, встречался, еще служа в дивизии. Дежурный — замначальника автослужбы, вполне здравомыслящий, неосолдафонившийся еще парень — сказал, не задумываясь, глядя мне в глаза: «Я тебе не верю».
И правильно сказал, я считаю. Даже если поверил. Уж больно погано, отмотав почти весь «афганский» срок, принимать подобные истории близко к сердцу. Не так уж и много просветов всяких было в службе, и затмевать хотя бы один из них — совершенно ни к чему.