Плотно сбившись, с винтовками наперевес, позади мужики.
Гикали мальчонки. Громко кричали мужики. На назьмах, поджав хвосты, рвали труп теленка тощие собаки.
У самой опушки заметили на дороге к тайге мчащуюся кошеву.
— Ефимыч! — крикнул мальчонка.
И, перебивая друг друга, радостно отозвались мужики.
— Листрат Ефимыч! Едет!…
— Смолин!… Едет!
Тряслись по кошеве алые, зеленые лошади, и снег был над ними, под ними — атласно-голубой.
— Ефимыч!
— Батюшка!
И один из мужиков радостно крикнул офицерам:
— Бяги! Некогда с вами тут!
Офицеры, пригибаясь, царапая руками снег, побежали.
Мужики выстрелили. Офицеры осели в снег.
Махая винтовками, с гиканьем понеслись мужики к кошеве. Шарахнулись лошади, фыркнули и, изгибая в дугу потное тело, свернули и помчали кошеву сугробами.
Поднялся в кошеве Калистрат Ефимыч в бараньем черном тулупе. Махая шапкой, кричал:
— Шеснадцать волостей. Шеснадцать, хрещены, за советску власть!
Жарко и душно в штабе. Пахнет овчинами, сосновыми дровами.
Распахнув тулуп, в полушубке, затянутом зеленой опояской, в красных пимах-валенках, густо говорит Калистрат Ефимыч:
— На съезду Советов шеснадцати волостей, одна не хочет — расстрелять приказал усю.
Никита вскочил:
— Прошу слова!… Не уполномачивал!
Закричали со двора мужики:
— Обождь, Микитин, обождь! Дай Листрату!
— Дуй, Листрат, правильно!…
Широкий, как стол, тулуп. Воротник курчавый, мокрый, борода синяя оттаивает — каплет.
— Усех делегатов расстреляли — не дерзай, коли всем миром идем.
— Пра-авильна!…
— Не лезь!…
— Атамановцы с городов идут. Полки! Тьма-тьмущая, надо и нам сбирать. У те как, Микитин, сбираешь?
— Побьем!
— Крой!
— Усех порежем!
Злятся, трясутся стены избы. Земля на дворе обжигает черные зубы, люди на зубах у ней как пена.
Гудит, ширится в духоте резкий голос Никитина:
— Товарищи!… Ячейка протестует!… Товарищи, надо!…
— Чаво там, Листрат, дуй, бей на нашу голову!!
Мокрый бараний тулуп в дверях. На крыльце. Как бревно — над головами голос:
— Шеснадцать волостей в полку!… Колчаковскую, значит, армию бить.
— О-о-о!…
— Валяй, Листрат!… Валяй!…
У ворот в шали и в шубе — женщина. Липнет по воротам бледно-малиновый снег. Комья его, как цветы, — на земле.
— Настасья? — спросил Калистрат Ефимыч. — Аль нет? Тебе чего тут?
Темное, сухое, как старое дерево, лицо. Руки под тулупом шарятся. Наумыч сказал:
— Гости к тебе, Ефимыч, Гриппина.
Расталкивая снег, мечась телом, закричала Агриппина:
— Антихристы, христопродавцы! Чтоб вам ни дна ни покрышки… провалиться вам в преисподнюю, душегубы! Будь вы прокляты!
Наумыч, махая галицами, смеялся.