Они выпили. «Херес», несмотря на преждевременное употребление, был хорош, то бишь свеж и резок, как растертая в пальцах горная крымская трава. Сгоношили завтрак. Насекли батон, намазали бутерброды с печеночным паштетом.
Иван потребовал перенести стол к окну, заради панорамы. Неужели в ясную погоду на семьдесят километров видно? Они перетащили к окну стол с вихляющимися рок-н-ролльными ногами и окончательно утвердились в бездельи и светской ни к чему не обязывающей трепотне, разложив еду-питье на высоте в две сотни метров от плоскости, на которой утвердился задумчиво созерцающий свои бронзовые мысли великий русский ученый из архангельской деревеньки.
— Простодырый ты, Стёпа. Беременный, но честный. Столько работ накопил, давно бы устроил персоналку. Продался — бабки бы колом стояли. Эх, пива мало, душа моя!
— Душа, Джованни, — ветер тела. А тело — могила души. Сам Руо хотел писать на необитаемом острове. Выставки — лажа. Сё есть подогретая капуста, сказали бы древние римляне.
— Сильно грамотный? Почти на килограмм. Сам ты римлянин! Это что там красное белеет? Я у тебя сто лет не был, ты, оказывается, налопатил, — Вильчевский направился к холстам. — Если написано не с натуры — тогда я тебя не пойму.
Именно, что с натуры. Степан позвонил Пёрл и совместил приятное с полезным. Поставил станок рядом, зеркало напротив и приятно пописал, пока модель мечтала по-французки с изысканно задержанным во рту ликёром, Франжелика, и прочим. Какой зритель потом поверит, что картину в эротовых владениях можно написать всего за двадцать минут? Эмоции обрели форму. И называться ей теперь —,Любовь, Другое дело Степан её советскому покупателю продал абстрактом. Висит теперь произведение кверх ногами, кстати в весьма многолюдном офисе, проходном двор по сути. И ведь не один не догадывается, что на картинке-то анатомически всё реалистичней не бывает, сиськи-письки там и любовь французкая.
— В своём репертуаре. Неаргументированно, как природный катаклизм, — наклоняясь над вторым холстом. — Начинаешь работу — хорошист, заканчиваешь — двоечник.
Антуанетту сначала написал реалистически правильно до тошноты. Потом усилил не по делу рефлексы, захулиганил цветом, потом превратил симпатичную девчонку в баранью тушу, затем, вообще, всё свернул в водоворот белой краски. Только и осталось от реальности рыжее пятно в левом верхнем углу. У Антуанетты цвет волос на зависть апельсинам.
— Что ты хотел этим сказать, не пойму? — рассматривая третью картину. — Доиграешься! Тебя точно вставят в программу школьного обучения и будут тебя школьницы-блондинки тихо ненавидеть.