Произнося последние слова, он возложил руку мне на голову. Говорил он искренне, коротко. Нет, его взор не был взором, каким любящий смотрит на любимую, но взором пастыря, отыскивающего свою заблудившуюся овечку, а вернее – взором ангела-хранителя, бдящего над порученной ему душой.
Всякому наделенному талантом человеку, чувствителен он или нет, ревностен или вдохновлен или же деспотичен, всегда (при условии, что он искренен) выпадают высочайшие мгновения, когда он покоряет и властвует. Сент-Джон внушал мне благоговение – столь сильное, что оно во мгновение ока ввергло меня в состояние, которого я так долго избегала. Я почувствовала искушение перестать сопротивляться ему, унестись с потоком его воли в бездну его бытия и потерять в ней свою сущность. Я теперь почти так же покорилась ему, как однажды по-иному покорилась другому. И оба раза я была дурочкой. Уступить тогда – значило бы предать нравственные начала, уступить сейчас – значило предать собственную волю. Так я думаю в этот час, когда оглядываюсь на эту критическую минуту сквозь даль времени, все ставящего на свои места. В тот миг я не сознавала своей глупости.
Я замерла под дланью моего наставника. Мои отказы были забыты, страхи побеждены, сопротивление подавлено. И Невозможное – то есть мой брак с Сент-Джоном – обернулось Возможным. Все мгновенно переменилось. Вера призывала, ангелы простирали ко мне руки, Бог повелевал, жизнь свернулась в тугой свиток – врата смерти распахнулись, открыв лежащую за ними вечность, и казалось, что ради спасения и блаженства там все, что здесь, следовало без колебаний принести в жертву. Сумеречную комнату заполнили видения.
– Не могла бы ты решить сейчас? – спросил миссионер самым ласковым тоном и столь же ласковым движением привлек меня к себе. О ласковость! Насколько она могущественнее силы! Я могла противостоять гневу Сент-Джона, его доброта превращала меня в гибкий тростник. И тем не менее я ни на минуту не забывала, что, покорившись теперь, я все равно когда-нибудь должна буду поплатиться за свой прежний бунт. Один час молитвы не изменил его натуру, а только возвысил.
– Я могла бы решить сейчас, – ответила я, – будь у меня полная уверенность, что брак между нами – это воля Божья. Я бы сейчас же поклялась стать твоей женой, а там будь что будет!
– Мои молитвы услышаны! – воскликнул Сент-Джон и крепче прижал ладонь к моей голове, словно объявляя меня своей. Потом обнял меня – почти так, словно любил. Я говорю «почти», улавливая разницу: ведь я знала, что такое быть любимой. Однако, подобно ему, я теперь отвергла любовь и думала только о долге. И стараясь побороть туман, все еще застилавший мой внутренний взор, я искренне, глубоко, горячо жаждала поступить правильно – и только этого. «Покажи! Покажи мне путь!» – мысленно молила я небеса. Никогда еще я не испытывала подобного волнения, так пусть читатель судит, было ли то, что последовало, лишь плодом разгоряченного воображения.