Мусорщик пристально всматривался в раскинувшийся далеко внизу город. Затем обратил лицо к беспощадному небу горохового цвета, к неистово палящему августовскому солнцу, которое обволакивало его печным жаром. Он закричал. Это был триумфальный вопль дикаря, очень похожий на тот крик, который издала Сьюзен Штерн, когда раскалывала череп Кролику Роджеру прикладом его же собственного ружья.
С трудом управляя непослушными ногами, он начал дикий танец победителя на раскаленной блестящей поверхности межштатного шоссе № 15, в то время как ветер пустынь сирокко беспрестанно гнал песок через шоссе, а голубые вершины хребтов, как и тысячи лет назад, равнодушно ощеривали свои острые клыки в сверкающее синью небо. По другую сторону шоссе, почти полностью погребенные в песках, лежали «линкольны» и «ти-берды» с мумифицированными стеклами. Впереди виднелся перевернутый пикап, почти полностью занесенный песком, за исключением колес и шатунных панелей.
Мусорщик танцевал. Его ноги в кое-как зашнурованных, бесформенных кроссовках отбивали пьяный такт неведомого матросского танца. Оборванные полы блузы развевались на ветру. Фляга с металлическим звоном ударялась о рюкзак. Обтрепанные концы бинта трепетали в горячем дыхании сирокко. Блестела мокнущая розовая глянцевость ожогов. На висках вздулись часовые пружинки вен. Вот уже не менее недели он жарился на этой сковороде Всевышнего, двигаясь на юго-запад, пересекая штат Юта, захватывая часть Аризоны, а затем и Невады, и в своей безумной одержимости уже не уступал работающему без устали старателю-одиночке. Пританцовывая, он монотонно напевал, вновь и вновь повторяя одни и те же слова в такт мелодии, которая была популярна в годы его пребывания в том заведении в Терре-Хот, песня называлась «Вниз, в ночной клуб», ее исполняла одна из рок-групп под названием «Башня власти». Но слова были его собственные. Мусорщик пел: «Си-а-бола, Си-а-бола, бад-ду, бад-ду, бамп! Си-а-бола, Си-а-бола, бад-ду, бад-ду, бамп!»
Каждое последнее «бамп» сопровождалось подскоком, пока, наконец, все перед его глазами не поплыло от невыносимого перегрева, нестерпимо яркое небо вдруг сумеречно потускнело, и Мусорщик свалился на шоссе в почти бессознательном состоянии, его перегруженное сердце бешено стучало в обезвоженной груди. Собрав остаток сил, что-то бессвязно бормоча и ухмыляясь, он дополз до перевернутого пикапа и залег в его сокращающейся тени, дрожа от теплового удара и тяжело дыша.
— Сибола! — прохрипел он. — Бад-ду-бад-ду-бамп…
Неуверенным движением клешнеобразной руки он снял с плеча флягу и встряхнул ее. Та была почти пуста. Но это не имело значения. Он выпьет все до последней капли и пролежит здесь до самого заката, а затем отправится вниз по шоссе, в сказочную Сиболу. Семь-в-одном. Все семь чудес света ждут его. Сегодня вечером он будет пить из вечно бьющих золотых фонтанов. Но не раньше, чем сядет солнце-убийца. Господь был величайшим всеподжигателем. Когда-то, давным-давно, некий мальчик по имени Дональд Мервин Элберт сжег пенсионный чек пожилой леди Сэмпл. Тот же мальчик превратил в факел методистскую церковь в Паутанвилле, но если что-то и осталось в этой оболочке от прежнего Дональда Мервина Элберта, то все это было напрочь выжжено огнем из нефтяных цистерн в Гэри, штат Индиана. Их было более девяти дюжин, и все они, одна за другой, взлетали в воздух с грохотом праздничных ракет. Между прочим, очень кстати по времени — к Четвертому июля. Чудесно! В этом пожарище уцелел один человек, Мусорщик, с левой рукой, превратившейся в растрескавшееся горелое мясо, и с внутренним жаром, который, казалось, ничем невозможно было остудить… по крайней мере, до тех пор, пока его тело так смахивало на почерневший древесный уголь.