— Зачем… побольше?
Текле, видно, не расслышала вопроса.
— Ночью их пригоняют в наш лес. А там — расстреливают.
— Откуда вы знаете? — опешила Марите.
— Мимо наших окон гонят. Мы же, считай, почти у самого леса живем.
Гражина все равно не могла поверить.
— Но вы же не видели, как их… то, что вы говорите.
— Не видела… Когда в первый раз гнали, удивилась — зачем ночью в лес? Мой Степонас тоже не понял. Но потом, услышав множество странных щелчков, сам сказал, что там, похоже, стреляют. Вышел на крыльцо, прислушался. Вернулся чернее тучи. «Видно, евреев там расстреливают».
Текле перекрестилась.
— Вечный покой даруй им, хоть некрещеным, Господи.
Гражина тоже хотела перекреститься, но рука словно окаменела.
— Дети просыпаются, — вдруг сказала Марите и вышла.
А Текле тихо продолжила:
— Все равно я не поверила, что их на самом деле… Стояла у окна и ждала — может, все-таки поведут обратно. Но обратно, и уже на грузовиках, проехали только солдаты. Веселые, наверно пьяные, громко гоготали.
Текле долго молчала.
— Утром Степонас пошел туда. А там ни живой души. Только на ограду из колючей проволоки набрел. Не было ее там раньше, это новые хозяева самую середину леса отгородили… Лучше бы он к этой ограде не подходил… — Текле тихо продолжала: — Ямы там. Пять огромных глубоких ям вырыто. А в крайней, на самом дне, эти бедняги лежат. Только землей присыпаны. Но, видно, и земли им пожалели… — Она опять перекрестилась. — Вечный покой даруй им, Господи.
— Даруй им, Господи, — прошептала, крестясь, Гражина.
— После той первой ночи мимо наших окон их гнали еще три раза. И все три раза то же самое: в лесу стреляли, а солдаты возвращались, горланя песни.
— Дети надрываются, — еще в дверях заворчала ночная няня Ядвига, — а они тут… — но осеклась: — Случилось что?
— Случилось. Теперь каждый день случается. — Текле тяжело поднялась и вышла.
Гражина тоже поднялась. Она лишь теперь услышала, что ее дети плачут.
4
Юргис пришел неожиданно.
Только в самые первые после его ухода дни она, прибежав домой, торопилась приготовить ужин, накрывала на стол и садилась ждать. Прислушивалась, не раздадутся ли на лестнице шаги, не постучится ли он в дверь. Но стрелки часов медленно ползли, а он все не шел. Лишь когда часы били десять и наступал комендантский час, запрещающий ночью находиться на улице, она убирала второй прибор, проглатывала уже остывший ужин и принималась стелить постель.
Прождав так много вечеров, она поняла, что Юргис не придет. Перестала торопиться домой, больше не ставила второй прибор…
Но однажды в воскресенье — она только что вернулась с кладбища, — он неожиданно пришел. Щегольски одетый, даже при галстуке, хотя на улице стояла жара. Достал из нового, с серебряной монограммой портфеля отцовские брюки, рубашку и туфли, в которых тогда уходил.