— Да, да. Насчет завтрака. Полагаю, у вас там нет большого выбора… На станции… как следует протопите… что-нибудь горячее… я еду машиной, привезу холодные закуски и вино. — Наступила пауза. — Так помните, вы за все отвечаете.
— За такое незаконное дело… — начал майор Петкович.
— Нет, нет, нет, — сказал голос. — Я, конечно, имел в виду завтрак.
— В Белграде все спокойно? — натянуто спросил майор.
— Крепко спят, — ответил голос.
— Могу я задать еще один вопрос? Алло, алло, алло, — повторил раздраженным тоном майор Петкович и потом со стуком положил трубку. — Где тот солдат? Пойдемте со мной.
И опять в сопровождении Нинича и собаки он окунулся в холод, пересек пути, прошел через караулку и захлопнул за собой дверь своей комнаты. Затем очень быстро написал несколько записок и приказал Ниничу доставить их по назначению. Он так торопился и был так раздражен, что две из них забыл запечатать. Нинич, конечно, прочел их — вечером жена будет им гордиться. Одна записка была адресована начальнику таможни, но эта была запечатана, другая — капитану в казарму с приказом немедленно удвоить охрану станции и выдать каждому солдату по двадцать обойм патронов. Ниничу стало не по себе: не означало ли это, что начнется война, что наступают болгары? Или красные? Он вспомнил о событиях в Белграде и очень взволновался. В конце концов, красные — это же наши люди, они бедняки, у них есть жены и дети. Последняя записка была адресована казарменному повару — это была подробная инструкция о завтраке на троих, его следовало подать в кабинет майора в час тридцать. «Имейте в виду, это на вашу ответственность» — так заканчивалась записка.
Когда Нинич вышел из кабинета, майор Петкович снова принялся читать устаревший немецкий учебник по стратегии и кормить собаку кусочками колбасы.
II
Корал Маскер уснула задолго до того, как поезд дошел до Будапешта. Когда Майетт вытащил затекшую руку из-под ее головы, она проснулась. Было серое, как мертвая зыбь свинцового моря, утро. Потом проворно слезла с полки и оделась; каждое движение все больше удаляло ее от утомительных событий прошедшей ночи; от волнения и спешки ей не сразу удавалось находить свои вещи. Одеваясь, она весело напевала: «Я такая счастливая. Я такая везучая». Рывок поезда отбросил ее к окну, но она только быстро взглянула на хмурое утреннее небо. Там и здесь постепенно гасли огни, но было еще недостаточно светло, чтобы различить дома; освещенный фонарями мост через Дунай блестел, словно пряжка от подвязки. «Куда мне надо, я иду и свою песенку пою». Где-то на берегу реки светился белый дом; его можно было принять за ствол дерева во фруктовом саду, если бы не два светлых огонька в комнатах нижнего этажа; пока она следила за ними, огоньки погасли. «Наверное, засиделись за праздничным столом; любопытно, что там происходит?» — подумала она и улыбнулась, чувствуя себя заодно со всем дерзким, вызывающим, молодым. «То, что тревожит тебя, никогда не тревожит меня. Лето сменяет весну, ты видишь улыбку мою…» Теперь она надела на себя все, кроме туфель, и повернулась к постели и к Майетту.