– Дом Профессора мы в такой темноте все равно не найдем! – доказывал я просвежившемуся Борису: – Давай стукнемся в те дома, где свет горит, попросимся переночевать, а завтра с утра решим, что и как!
Борис пытался спорить, что-то доказывал, но его, как и меня, постепенно доканала усталость, и наконец, решив идти искать ночлег единогласно, мы отправились к ближайшим горящим окнам…
«…Даже из обыкновенной табуретки можно гнать самогон!
Некоторые любят табуретовку…»
О. Бендер
Дом, к которому мы подошли, не различимый в темноте, огораживал покосившийся, низенький, очень старый штакетник, шершавый на ощупь от лишайников. Калитку во мраке найти было практически невозможно, и Борис, особо долго не думая, перешагнул через кривой заборчик, направляясь к двери. Я последовал за искателем, про себя, в душе, очень надеясь, что хозяева пустят нас на постой – спать хотелось неимоверно, хотя по московским меркам было еще не поздно, часов десять, ну, может быть, самая малость одиннадцатого.
Низкая, тоже старая и покосившаяся дверь, когда-то, видно, крашенная в синий цвет, была чуть-чуть приоткрыта, и из дома выбивалась полоска тусклого света. Борис решительно и громко постучал. Тишина. Он постучал громче, мы прислушались – опять ничего.
– Может, спят все? – предположил я.
– Ага, а свет не гасят, чтобы не страшно было! – усмехнулся искатель и нанес по двери несколько мощных ударов кулаком. Ответом была та же тишина, а потом, неожиданно, с протяжным скрипом, похожим на стон, дверь накренилась вперед, гнилые доски не выдержали, и сорвавшись с верхней петли, вся воротина упала вперед, на руки Бориса.
– Достучался! – проворчал я, отступив назад – все произошло, как в кино, словно мы ломились в избушку на курьих ножках.
Борис кое-как приладил дверь на место, повернулся ко мне:
– Ну что, может, войдем?
Я пожал плечами:
– Можно и войти, только не нравиться мне все это…
– Да ладно, Серега! Пошли! – и Борис, уверенно сняв дверь с нижней петли, поставил ее рядом и, согнувшись в три погибели, протиснулся под низкую притолоку.
Мы попали в освещенную не ярким светом маломощной электролампочки комнату, в середине которой горой белого когда-то, а теперь здорово закопченного снега, возвышалась русская печь.
Дощатый стол, лавки у стены, из угла, заросшего пыльной паутиной, сурово глянул на нас «боженька». Половину комнаты отделяла цветастая занавеска, и из-за нее доносился причудливый храп, не просто: «Хр-р-р! Фью-ю!», а длинное, замысловатое всхрапывание, и такой же долгий, с переливами, выдох.