Гай кивнул, охваченный странным чувством. Будто невидимая рука сорвала покров с грядущего, прежде недоступного его взору, и он, словно наяву, увидел себя сидящим на золотом троне, в золотом одеянии, со скипетром и молниями в руке.
– Я люблю тебя, – сказал он, сжимая ее в объятиях и глядя пред собой невидящими глазами.
– Я люблю тебя, – тихо повторила она и навеки закрыла свои прекрасные черные глаза.
Солнечные лучи, потоком хлынувшие в кубикулу, разбудили Калигулу. Он не заметил, как заснул в объятиях мертвой жены. Она, холодная как лед, покоилась рядом. Гай долго всматривался в ее прекрасное, спокойное лицо, гладил завитки лунных волос, затем медленно поднялся и, почти не сознавая, что делает, сам омыл ее тело от крови, надушил, одел в праздничные одежды и подобрал украшения. Ему не хотелось, чтобы чужие руки касались тела его жены. Скоро придут либитинарии, чтобы снять восковую маску с ее лица. Сохранит ли податливый воск всю ее неземную красоту? Едва ли. Никогда не родится на земле женщина прекрасней ее, подумалось ему. И, когда был надет последний сверкающий смарагд, подаренный Тиберием при их первой встрече на Капри, на ее тонкий палец, он, подумав, вложил ей в руку агатовый перстень Германика с ключом – свидетель их первого преступления, скрепившего вечную любовь двух детей.
Все это Калигула проделал спокойно, но едва он откинул занавес и пред ним предстали его сестры, в молчаливом ужасе с утра стоявшие у спальни, как боль потери нахлынула вновь, и он, опустившись перед ними на колени, отчаянно и громко зарыдал.
Ливилла, войдя первой и увидев свою подругу, сразу лишилась чувств, а Агриппинилла только молча, прижав руки к огромному животу, всматривалась в безмятежный покой мертвого лица, и страшная мука светилась в ее зеленых глазах.
– Я исполню наши клятвы, подруга, – прошептала она, целуя холодные губы Клавдиллы. – И буду вечно помнить о тебе. Мы все будем…
– Вот, возьми, – вдруг произнес Калигула, становясь рядом. – Считай это ее последним даром тебе. – И указал на агатовый перстень отца в руке Юнии.
Страшная весть лавиной обрушилась на Рим, вызвав всеобщий плач. И докатилась до дворца Макрона.
Роняя крупные слезы, Энния вбежала в его спальню и сорвала одеяло.
– Проснись, Невий! Проснись! – голосила она. – Случилось страшное!
Макрон с трудом разлепил веки и встревоженно посмотрел на жену.
– Клавдилла умерла!
Он резко сел на ложе.
– Она родила девочку и истекла кровью! Харикл не смог ее спасти! – билась в истерике Энния. – Боги! Какое горе!
– Но… – только и смог вымолвить Макрон, как вдруг пошатнулся и схватился за грудь.