Хррря-а-асть! Плюх! Кррря-а-акк!
Одной рукой Домми сокрушает лодки, а другой — поэтов, ритмично ударяя последних по головам обломками лодок и дынями, неуклюжими, но надежными орудиями: «Теперь, когда ты усвоил общий смысл амфимакра — бух, бах, бух, — давай-ка перейдем к тайнам амфибрахия, хорошо?» — БАХ! БУХ! БАХ! Поэты мудро держатся от него подальше — кажется, он разъярен их неумелостью, — да и большинство лодок Россеруса тоже. Домми же неудержим и сейчас разбивает дыню о голову Маринано. «Вот! Теперь ты знаешь, что чувствовал Бальдус!» Малыш Пьерино все еще собирается с духом, чтобы ухватить грейпфрут, «Царь Каспар и мавританцы» по-прежнему умирают с голоду, Ганнон жалко трубит, танцуя в деревянных башмаках среди водного ада, и тут его страдания удваиваются: он видит, как восставший Зверь направляется к нему, буксируемый флотилией рыбачьих лодок и плоскодонок, которыми правят измазанные грязью головорезы, размахивающие палками. Ганнон паникует, пытается повернуться и обнаруживает, что кружится в хаотичном попурри из сицилийских народных танцев. Зверь, похоже, становится больше, грузнее… Управляющие им нервно поглядывают через плечо. Зрители протирают глаза. Отрицать невозможно: Зверь растет. Точнее, разбухает. Внутри его напрягающейся, натягивающейся шкуры происходит невозможное: хлеб Гроота поднимается.
— Вон он опять! — кричит Папа, перекрывая шум толпы на прилегающей лоджии; там снова начинают распевать. Его святейшество указывает на мокрую голову, появляющуюся на поверхности, словно голова тюленя, слева от подиума. — Это Россерус.
Биббьена отрывает взгляд от раздувающегося Зверя.
— Нет, это не он, — категорично заявляет он.
— Послушайте свою неумытую паству, — добавляет Довицио.
Прямо у них на глазах голова снова скрывается под водой. Пение лишь делается громче и отчетливее, превращаясь в энергичный анапест: БАХ! (ай!) БАХ! (ай!) БУХ! (ой!) — который Домми втолковывает Пьерино-старшему, несмотря даже на то, что в точных метрических терминах имя, которое толпа подхватила в качестве объединяющей речовки, на самом деле представляет собой стопу амфибрахия по ударению и амфимакра по длительности. Почему? Почему, когда Ганнон (сейчас выделывающий антраша в неумелой тарантелле), кажется, готов наконец сразиться со своим давно наводящим ужас смертельным врагом (распухшим уже в три раза больше нормальной величины и продолжающим расти), когда Домми поднимает последнюю из гондол и сокрушает ее о свое колено, когда Вульф, Вольф и Вильф извиняются в трех экземплярах за его крайности перед вымокшими до нитки и измочаленными поэтами, вброд идущими к берегу, когда малыш Пьерино в конце концов швыряет сморщенный апельсин голодающим музыкантам, которые все как один встают, уже подсчитывая, много ли в нем долек и сколько достанется каждому, но лишь затем, чтобы увидеть, как на полпути его пронзает клювом и уносит прочь пролетающая ворона, когда все эти резвые забавы разыгрываются ради их развлечения на поверхности озера Марса, почему же избранник толпы — это единственное существо, незримо плывущее сквозь воду