Последний защитник Брестской крепости (Парфенов, Стукалин) - страница 132

Освещая помещение фонариками, мы начали проверять тела. К нашему великому удивлению, один русский все еще дышал, но был без сознания. Кто-то из пехотинцев приставил карабин к его лбу и хотел нажать на спусковой крючок, но я остановил его. «Этот русский дрался, как настоящий солдат, и достоин хотя бы толики уважения». Я пострадал в этой схватке, были убиты мои друзья, и я злился на всех русских, но, видимо, оставалось во мне еще что-то человеческое, не изгаженное той войной. «Паренек прав, — поддержал меня подошедший капитан. — Вытащите раненого и окажите медицинскую помощь».

Вместе с другим солдатом мы понесли русского наружу. Но тот лаз все еще не давал мне покоя. Какой-то потусторонний страх сковывал меня, я шел на ватных ногах. Оказавшись на улице и вдохнув свежий воздух, я немного успокоился, но все равно чувствовал некоторый неприятный холодок.

Русского положили на землю, и его начал осматривал санитар. Вокруг столпились пехотинцы. Собаки злобно гавкали и рвались с поводков, как будто наша ненависть к этому русскому передалась им.

Красноармеец выглядел очень плохо. Множество осколочных ранений, два пулевых. Ко всему прочему, он был контужен, из ушей текла кровь. Мужчина средних лет с абсолютно седой головой.

Многие жаждали расправы и хотели его расстрелять тут же. Они недоумевали, для чего над русским «колдует» санитар. Ведь у нас после этого боя были серьезные потери, многие лишились друзей, в том числе и я. Но капитан остановил их, сказав: «Если каждый из вас будет хоть чуточку так же отважен, как этот солдат, то к ногам Великой Германии падет весь мир». Галдеж сразу смолк Ненависть не прошла, но русского оставили в покое. Этим русским были вы, господин Кожевников.

Толстяк снова взял бокал с минеральной водой и сделал большой глоток. В зале по-прежнему стояла полная тишина. Никто не двигался. Не каждый день можно было лицезреть такую странную картину — два бывших врага стоят друг перед другом.

— Все время я помнил о вас, — продолжил Хорн. — И когда мы замерзали зимой сорок первого, и голодной весной сорок четвертого, когда мы гнили в грязных окопах. Я помнил о вас и говорил себе: «Ты должен держаться, Матиас, как тот русский в крепости». Мне было стыдно признаться себе, но я старался равняться на вас. Во время тяжелых испытаний воспоминания о вашей храбрости стали для меня стержнем, внутренней опорой…

По залу понесся тихий ропот. Все шепотом обсуждали только что услышанное. Исповедь немца тронула сердца многих, находящихся в зале. На войне всякое случалось, порой вовсе невероятное, но даже фронтовики слышали подобную исповедь впервые. Только Кожевников продолжал стоять, холодно глядя сквозь немца.