Голос был хриплым, в пересохшем горле першило. Кожевников прокашлялся, затем повторил вопрос чуть громче:
— Есть кто?
Ответа не последовало.
Издали доносились звуки канонады. Гулко ухали пушки, слышались взрывы. Кожевников приподнялся на локте, но даже от такого легкого движения голова закружилась, а тело заныло, будто его долго и усердно избивали.
Старшина попытался припомнить, что с ним стряслось и как попал сюда, но перед глазами рисовались лишь неясные контуры да размытые образы, словно зыбкое отражение на воде. Он провел рукой на ощупь — лежит на досках, укрытый чьей-то шинелью. Документы на месте, поясной ремень тоже, но оружия не было.
Послышались гулкие шаги, стук каблуков эхом разносился по подвалу. К нему кто-то направлялся. Старшина внутренне собрался, заметив в сумраке еле различимый силуэт.
«Если это фашист, задушу, — решил Кожевников. — А там будь что будет».
— Товарищ старшина, — раздался до боли знакомый голосок — Как вы тама? Слышу, очнулися?
Мамочкин! Он был искренне рад видеть этого немного неуклюжего парня, ставшего за несколько дней для него близким другом. Рядовой подошел и участливо посмотрел на Кожевникова.
— Где мы? — спросил Митрич.
— В катакомбах, — удивленно повел руками вокруг Мамочкин, словно это и так ясно и не стоит задавать глупые вопросы.
— В каких? — морщась от боли в голове, поинтересовался старшина.
— Да я толком и не знаю. Когда вы у казармы прикрывать наших стали, я тож чуть приотстал, на всякий такой случай. Ну, а когда вас минами накрыло, я подбежал и потащил вас. Смотрю — ступеньки! Их почти и видно не было. Ну и нырнули туды.
Кожевников слушал молча, в душе восхищаясь простодушием и храбростью верного Мамочкина. Паренек не только прикрывал его, но, увидев, что тот упал на землю, тут же бросился на выручку. А затем, не побоявшись немецких пуль, оттащил контуженого с линии огня. Вот ведь молодец!
— Спасибо тебе, Мамочкин. Геройский ты парень, — сказал Кожевников с благодарностью, затем спросил: — А дальше что было?
— Спустился я вниз, а тут тьма кромешная, и кто-то в нос мне винтовкой, значит, тычет. Я говорю: свои мы. А он так сурово: «Кому свои, а кому — чужие». Попытался ему объяснить, что старшина со мной и, мол, ранило его, помочь бы надо. Он других позвал, и вот оттащили вас в катакомбы. Тута наших солдат много.
— Сколько времени я без сознания пробыл?
— Да, почитай, неделю, а мож и поболе, — нахмурил лоб Мамочкин. — Тута разве разберешь? Вечная темнота и холод. Но вы в себя-то приходили иной раз, тока не понимали ничего…
— Крепко же меня приложило, — удивился старшина. — А что с отрядом Черного, не знаешь?