Тогда мой отряд «коммандос» пытался пронюхать оборону противника на противоположном берегу реки Маас, перед тем как захватить там плацдарм. «Пронюхать» — значило сделать массу ночных рейдов в тыл врага на крохотных лодчонках. Рейды же эти могли обернуться чем угодно: неожиданные нападения, нож в спину, удушение часовых, доставка полумертвых пленных — вот что такое рейды. Словом, наши действия требовали самого свинского пренебрежения собственными жизнями. Мы всегда гордились своей отвагой.
Мартин оказался чрезвычайно способным учеником и получил прозвище Убийца. Обучением новичков занимался я. И вот неожиданно всего через несколько недель Мартин стал мастером в деле индивидуального убийства. Он одинаково умело убивал позаимствованным из каратэ ударом по горлу и дырявил затылки из бесшумного пистолета. Он вносил в свою работу что-то от садистского наслаждения. Сначала нам это казалось просто забавным. Впоследствии — отвратительным. Однажды, когда мы форсировали Рейн, я оказался свидетелем того, как он всадил восемь пуль в распростертого на земле немца, имевшего несчастье поднять руки слишком медленно.
Мартин Убийца… Несомненно, ведь это он спас мне жизнь дважды: успел вовремя выстрелить, а потом на славу поработать штыком с пилообразным лезвием… И вот я спешу к нему под этим ярким африканским солнцем, протянув руку с веселым дружелюбием, неожиданно вспыхнувшим во мне.
— Хэлло, Убийца! — воскликнул я.
Мартии удивился встрече не меньше меня. Он даже подпрыгнул, услышав мое приветствие. Руки его метнулись из карманов так стремительно, что живо и неприятно напомнили мне прошлое. Еще раз взглянув на меня, он глубоко вздохнул и сказал улыбнувшись:
— Боже праведный, да никак это Шкипер!
— Привет, Убийца, — повторил я.
— Давненько я не слышал это имя, — ответил он, сопроводив слова долгим, тягучим взглядом.
Хелен, была достаточно заинтригована. Я представил их друг другу, объяснив все относительно странной клички Мартина. Пока они болтали, я подробнее оглядел Мартина. Он сильно изменился за последние годы. Собственно, это же можно было сказать и обо мне. Но с ним произошли какие-то странные изменения. Он был замызганный и потрепанный, как и его гараж. Солдат, потерпевший поражение в мирное время. Однако в его поведении чувствовалось внутреннее напряжение, словно он не желал смириться с поражением, не желал признать его.
Он напоминал чем-то всеми забытую, загнанную под диван собаку, которая, однако, готова цапнуть проходящего за щиколотку. Я спросил его, чем он занимался все это время, и он ответил неопределенно: