— Маруся!
— Чего скажете? — отозвалась она.
— Ходи сюда. — Он был старшего поколения, из отцов.
Так и обедали: часовой с Марьей, а Даниил с Иваном и посыльным.
Хороший, спокойный и сытный был обед. А тот чудак, что принес довольствие часовому, сдуру ушел сразу — видно, торопился — и прогадал.
Посуду всю Иван ополоснул сам, и котелок часового — тоже. Марья было встрепенулась, не зная, как помочь ему, но Татьянников строго сказал:
— Сиди.
Посыльный сыто отвалился на бревнах и закурил. Арестанты снова взялись пилить, только после обеда работа не ладилась, пила елозила по бревну, и опилки сыпались из-под зубьев.
Затрещало — полено отвалилось от бревна. Посыльный докурил свою цигарку, сгреб посуду, ватник и отправился восвояси.
— Терпите, братва, до ужина. Принесу.
Как только он скрылся за первыми домами, часовой сказал, озираясь по сторонам:
— Ты, Марья, трошки погутарь со своим, а я в случае чего сигнал дам. Мене еще полторы годиночки туточки маячить.
Она подошла.
— Ну, здравствуйте, вояки, — с усмешкой проговорила, присела на бревно. — Портки-то без ремня не свалятся?
— Не боись, — ответил Иван, подтягивая хлопчатобумажные шаровары и ненароком показывая, что их надежно держит узенький брезентовый ремешок.
Мария рассмеялась, прикрыла рот ладошкой, будто смутилась. Оба провинившихся глянули друг на друга и сразу поняли, что тут есть над чем посмеяться. Они сами уже пригляделись и перестали замечать на потных лицах ссадины, пятна йода, поотклеившиеся марлевые нашлепки.
— Мокрую газету на личность положить следовало и сухим полотенцем поверх. К утру были бы гладкие, — заметила Мария, как заправский лекарь. — Или настойки березовой. Очень полезная лекарства. — Она, чуть заигрывая, обратилась к Даниилу, кивая на Ивана: — Он всегда за баб бьется геройски, и завсегда ему перепадает.
— Это он за вас сражение принял, только чуть ошибся, — заступился за него командир.
— Не-е-ет, — хитро и напевно протянула Мария, — за меня он разок отвоевал. Ух, отвоевал! Так я его опосля еле-еле отходила. Теперь он за других баб хлопочет. — Она сидела, вытянув ноги, ладони сложила и зажала в коленях, раскачивалась в такт разговора. — А вы-то за кого сражались, извините?
— Да ладно тебе. Разыгралась, — проурчал Иван.
А Даниил был рад слушать ее такую свободную и даже ласковую болтовню. Он вдруг почувствовал, что этот день на гауптвахте по странному стечению непонятных обстоятельств оказывался, может быть, самым хорошим днем за все время пребывания в армии. Мария вроде бы сегодня, вот сейчас посчитала его совсем своим и как бы приняла в круг своего внимания и забот. Как только она умолкла, Даниил, совсем не ожидая от себя такой прыти и вроде бы некстати, стал рассказывать о Грибоедове, который поехал-де по царскому поручению в Персию к шаху и сделал вынужденную остановку в одной из казацких станиц. Сделал остановку и попал в курень то ли овдовевшей, то ли не овдовевшей молодой казачки, которая в это время жила там в одиночестве. Как уж там было и что, не очень известно, но прожил Грибоедов у этой казачки больше месяца. К нему от царя специальные фельдъегеря скакали через всю Россию! Напоминали ему, поторапливали, а он к тому шахиншаху не ехал и не ехал. Потом уж особый фельдъегерь прискакал и такой ему указ императора передал, что оставаться долее у казачки он уже никак не мог. Собрался Грибоедов, попрощался с ней и поехал дальше в Персию. А казачка вышла провожать его на виду у всей станицы… Тут Даниил заметил, что начал привирать сверх того, что было им где-то прочитано, и стал закруглять рассказ. А потом Грибоедов говорит… Нет… Не говорит, а написал своему другу в письме, что этот месяц «был самым счастливым, и единственным вполне счастливым месяцем, во всей его жизни».