Когда стало ясно, что рассказа больше не будет, Маруся спросила:
— А на обратном пути из персов он хоть заехал к ней?
— Само собой, чего же не заехать, — ответил за рассказчика Иван.
— Вскоре после того его убили, — уточнил рассказчик.
— Кто? — спросил Иван, он ждал совсем другой, благополучной развязки.
Даниил не знал, как ответить.
— Кто убил-то? — спросила Мария.
Лозовой пожал плечами.
— Праздник у них есть такой — Шахсей-Вахсей, очень веселый праздник, люди сами себя бьют цепями, истязают до крови, словом, волтузят так, что, можно сказать, обалдевают, и в процессе празднования могут прибить любого. Кто под руку подвернется. Ну, там еще заговор был — интрига…
— А как звали-то ее? — спросила Мария.
— В письмах Грибоедова не сказано. Он еще потом жениться успел, на грузинской красавице… А там уж его…
— Небось ждала… — проговорил Иван, и все трое умолкли.
Потом уж она спросила:
— Ну, как ваша краля, та, что на базаре была? Ничего? Стоящая принцесса?
— Вроде ничего, — ответил Даниил, — только рука у нее, говорят, очень тяжелая. Как кувалда.
— Да не рука, а нога, — поправил его Иван, — железная!
— А ты-то откуда знаешь? — спросила Мария.
— Ведь это мне перепало от нее, — признался Иван.
Все трое рассмеялись, потому что были очень молодые и толком плакать не научились.
Плохо оборудованная и неуставная гауптвахта оказалась очень удобным местом для размышлений.
Вот сейчас, в этот самый момент, Даниил (даже убежденнее, чем следует) верил, что во всей безграничной Вселенной, обозначенной мириадами звезд на небосводе, он был всегда. Эта мысль впервые и внезапно пришла на уроке астрономии в самом начале десятого класса. Пришла как готовая, не им самим придуманная… Он чувствовал, что среди его предков были настоящие воины, только надо было, чтобы ему хоть кто-нибудь напомнил о них — воскресил бы их образы, что ли. И тогда он сразу поймет, что надо делать и как…
Настоящее для него было ничуть не более реальным, чем прошлое. А вот будущее, не это — военное, а то далекое, что будет после войны — земное нормальное будущее, — жило совсем своей, казалось бы, даже несколько самоуверенной жизнью. И вроде бы ни в нем самом, ни во всех нас не нуждалось. Не совсем понятна была даже излишне рачительная забота об этом восторженно-туманном будущем. Но он и там, в будущем, чувствовал свое присутствие, независимо от того, будет он жить еще сколько-то или это настоящее зашибет его насмерть. А настоящее было каким-то не совсем настоящим, надуманным — даже порой стыдно было за него. Потому что его все время приходилось подправлять в своем воображении, смягчать, подкрашивать, сравнивать с непрестанно маячившими эталонами.