— Й-аааа, — еле выговорил он, дышать было тяжело, шаг-то ускоренный, да еще кланяться каждому снаряду, это же никаких сил не хватит.
— Так вот, ефрейтор, еще раз поклонитесь этому свисту, или присядете, или приостановитесь — я не знаю, что с вами сделаю!
Тут я был предельно искренен и действительно не знал, что можно сделать с ефрейтором в подобной ситуации.
Надо было что-то придумать, а сил на придумывание уже не было.
— Уложу в грязь, все пройдут поверх и вы пойдете последним! — выговорил я (полагаю, что интонация была командирской только в моем воображении). Ну, плохо придумал, ну солдафонски бездарно — просто надо было его как-то встряхнуть.
Он затравленно глянул на меня и, кажется, понял, что это не просто угроза.
— А теперь выпрямиться. Еще прямее! И больше не кла… — засвистело так, что меня неодолимо потянуло вниз.
Почти все остановились и пригнулись к земле, а он, бедняга, чуть ли не вдавился в эту грязь. А оттуда, снизу, смотрели на меня переполненные болью глаза, словно меч уже занесен и осталось ему упасть.
Опять все шли ровно и нажимали так, что пар валил над тропинкой, полы шинелей были заткнуты за поясные ремни, а грязь сосала и чвакала.
— Больше не кланяться ни одному свисту.
Он слабо кивнул. Опять засвистело, он только чуть больше ссутулился, а я легонько постучал по упаковке радиостанции, которую он тащил за спиной. И Повель смог, выпрямился!
Зашел в хату. Хозяйка зажигала лампу, фитилек потрескивал и мигал, словно не хотел светить.
— Бабуля, подойди-ка, — она перекрестилась и подошла к ходикам. — Сделай милость, запомни, когда эти двое — усатый и тот, что на шарманке работал (я показал на радиостанцию), когда они вернутся обратно, погляди, где вот эта стрелка будет. Стрелка вот здесь будет, когда Иванов и я уйдем. И вернемся не скоро, — бабуля опять перекрестилась и несколько одеревенела от ответственности за порученное ей задание.
Прихрамывая тикали ходики, и казалось, что маятник в одну сторону идет быстрее, чем обратно.
— Как есть запомню, — пообещала хозяйка, и, чтоб закрепить наш сговор, я ее легонько обнял.
— Да не трясись, бабуленька. Не трясись, милая!.. Только так посмотри на стрелки, чтобы мои хлопцы не заметили.
Мне никогда раньше не приходилось устанавливать слежку за кем бы то ни было из своих, а тут… Я почувствовал себя дерьмовым филером… Но что поделаешь, я Корсакову уже не доверял.
Карта — пятидесятитысячная (в одном сантиметре— 500 метров), в последний раз посмотрю в нее — так посмотрю, чтобы запомнить направление улиц, их протяженность, подъемы и спуски, стороны света — от дамбы и до самой южной окраины. А дамба идет точно с севера на юг — вот и главный ориентир! Это последний сантиметр листа карты, словно дальше и земли нет. Или сплошная неизвестность. А в крайней хате, там, напротив, должны быть немцы или власовцы— не могут же они дамбу оставить совсем без присмотра? Этого просто не должно быть.