И возможно именно поэтому, оказался в числе "избранных счастливчиков", кого Мистраль с удовольствием включил в свой круг общения, со снисходительным терпением снося безобидные, а порой и не очень остроты, прерогативу первенства на которые, Альфонсо вот уже пару лет удерживал исключительно за собой.
Это стало ещё одним аргументом, в пользу "снизойти до народа", и Мистраль согласился, решив, сделать Альфу приятный подарок, и заодно избавить себя от хандры...
Глава 10.
Ему не понравилось абсолютно всё. Безвкусная обстановка, дешёвый стол, дрянное вино, чужие плоские шутки. Простолюдинки, подцепленные по пути и совершенно растаявшие от обилия свалившегося внимания.
По мнению Альфонсо сельские горячие девчонки, были куда предпочтительнее горожанок, практически никогда не ломались, давали охотно, без материальных затрат и моральных обязательств, да и в постели были явно поживее, всех этих томных и жеманных барышень, пекущихся не о качестве секса, а сохранности причёски и макияжа.
Грандин всёрьёз подумывал уйти, однако Альфонсо, чрезвычайно гордый тем, что компанию ему составляет сам ледяной принц, так наивно распирался от самодовольства, что Мистраль со вздохом покорности неизбежному, решил задержаться, до того момента, когда можно будет вежливо отбыть сославшись на дела.
Благодаря его присутствию за столом возникло огромное оживление, особенно со стороны девушек, невежественно путающих, светское обхождение с интересом, наивно не понимающих, что завтра никто не вспомнит об их существовании.
Грандин мысленно зевал, украдкой посматривая на часы и изображая вежливое внимание. Умудряясь одинаково равно распределять его между всеми, никого не выделяя, но поддерживая фальшивую иллюзию искреннего интереса.
Даже откровенно скучая, безупречный Мистраль оставался безупречен во всём, демонстрируя отточенные манеры и великолепную выучку воспитания, не позволяющую даже тени сомнения отразиться на бесстрастном лице, тронутом лёгкой линией загадочной полуулыбки, трактовать которую было абсолютно бессмысленным занятием, ибо она ничего не выражала. Но что удивительно, каждый находил в ней свой собственный смысл. Особое искусство мимической игры, состоящее из полунамёков и полутонов, Грандин освоил в совершенстве, задолго до того, как научился писать и читать. Иного и не могло быть. Дитя светского общества, он вырос среди лжи и фальши, где лицемерие подразумевалось единственной нормой хорошего тона, а искренность высмеивалась, считаясь невежеством и уделом недалёких простаков.