— Ясно, — сказал надсотник. — Этих семерых — в тыл. Парня перевяжи, — кивнул Верещагин фельдшеру на раненого в бедро солдата. — А это, — он повернулся к собравшимся дружинникам, — вот это, — сержант Лобума. Тот, который замучил Димку.
Отвернувшись, надсотник пошёл в здание.
Позади послышался дикий визг…
…Полковник Палмер лежал там, где его настигла пуля Верещагина. Надсотник, встав рядом, долго смотрел на перекошенное лицо полковника, на разбрызганный из раздробленного выстрелом в упор черепа мозг. Вздрогнул — подошёл Земцов.
— Девяносто шесть убитых, — сказал он, садясь на прилавок, — двадцать пять раненых пришлось отправить в госпиталь. Соседи тоже вышли на рубежи. Хороший день.
— Хороший, — кивнул Верещагин. — Северный район наш.
Вошедший цыган молча поставил на прилавок отрезанную голову негра — искажённое ужасом лицо оставалось по-прежнему серым, обоих глаз не было.
— Вот, — сказал он. — Это за мальчишку… И сотника нашего сегодня убили…
— Да, — снова кивнул Верещагин. — Убили, и Северный район наш. Наш.
И, нагнувшись, он накинул на голову полковника Палмера край брошенной кем-то куртки.
— Да вы что, фигурально выражаясь, одурели?! — лицо женщины в белом халате сделалось уже окончательно сердитым. — Не пущу я вас к нему, не мечтайте и не надейтесь!
— Женщина. Милая, — Верещагин прижал руку к груди. — Ну мне что ваш госпиталь — штурмом брать? Не умею я свои госпиталя штурмовать…
— А я не умею вам объяснить — слов не хватает! — что у мальчика вам делать нечего, — отрезала врач. — Кстати, что у вас с рукой?
— Перелом, — ответил надсотник и мрачно оглядел развалины госпиталя — перенесённого в подвалы. — Не пустите?
— Нет, — отрезала врач и, безапелляционно повернувшись к офицеру спиной, пошла прочь.
— Так, — столь же коротко и безапелляционно сказал Верещагин и орлиным взором окинул покалеченный парк. Буквально через несколько секунд его взгляд упал на греющихся на сентябрьском (практически ещё летнем) солнце двоих дружинников своего отряда.
* * *
Раненый офицер в сером больничном халате и тапках на босу ногу шествовал по коридору, неся перед собой забинтованную руку. Его лицо выражало стоическое терпение. В конце концов офицер остановился — очевидно, устав от кровопотери и интенсивного движения — возле дверей какой-то палаты. Вид у него был настолько убитый, что спешившая мимо медсестра — по виду, недавняя старшая школьница — затормозила и сказала тихо:
— Давайте я помогу дойти… вам в какую палату?
— Ничего, ничего, дочка, — прерывающимся голосом отозвался офицер, буквально на глазах дряхлея лет до пятидесяти, — я сам, ты иди, иди… — и, едва медсестра неуверенно пошла дальше, прытко метнулся в палату, ногой закрыв за собой дверь.