— Это у меня наверное опять денег на сосиски не хватало, — заметил Верещагин, проводя здоровой рукой по волосам женщины. Это странным образом не выглядело лаской — просто движение.
— Не смейся, — строго сказала женщина, чуть отстраняясь. — Я терпеть не могла, когда кто-то стоит и сопит над ухом. Да ещё шуточки отпускать начинает. А в сто раз хуже — «серьёзно критиковать»… фэ! — издала она смешной звук.
— И поэтому ты носила свисток, — тоже оживился Верещагин. — Поглядела на меня через плечо, вздохнула тяжело и устало так спросила: «Мне свистеть, или сам уйдёшь?»
— А ты помнишь, что ты сказал? — засмеялась Елена. — Брови поднял и говоришь: «Впервые слышу, что милиция идёт на свист.»… Я о тебе потом часто вспоминала.
— А я о тебе нет, — сказал надсотник. Женщина хмыкнула:
— Честно по крайней мере.
— Как есть… А где твой муж? Я видел фото на серванте.
— Он погиб в начале лета. Был ополченцем, — коротко ответила Елена.
— А сын? — продолжал спрашивать надсотник, глядя в потолок, на котором проявились рассветные тени.
— Откуда ты про это-то знаешь?
— Что в доме есть мальчишка — видно сразу.
— Да… Он пионер. Никогда не думала, что ещё услышу это слово.
— Сколько ему?
— Двенадцать. Зовут Димка.
— Как?
Верещагин привстал. В голосе Елены прозвучало удивление:
— Дмитрий… Что с тобой?
— Нет, ничего, — офицер опустил голову на подушку. — Так.
— А у тебя есть дети? — помолчав, спросила женщина.
— Нет. Никого.
— Ты же рассказывал, что у тебя есть девушка. Тогда рассказывал, я ещё удивилась и даже обиделась — вот нахал…
— Нет. Уже тогда не было.
— Бросила? Или ты бросил?
— Она погибла, — надсотник закинул здоровую руку под голову. — А чем ты занимаешься… в смысле — сейчас?
— Я работаю в школе. Недавно открылась снова… в подвале. Рисование преподаю.
— Значит, сбылась твоя мечта?
— Не совсем. Я хотела стать художником… А ты кем был?
— Учителем… Светает. Лен, я пойду.
Встав и запахнувшись в халат, женщина села в кресло и молча смотрела в окно, за которым и правда начинался солнечный рассвет — будто вернулось лето. Неподалёку били пушки — бум-бум-бум, надоедливо и привычно. Надсотник одевался — неловко, одной рукой. И думал, что она могла бы помочь, и что он зря сюда пришёл — какой-то иидотский выверт, фокус памяти (или времени?), когда он за разрушенным памятником Петру Первому вдруг в вечернем сумраке увидел целую лестницу спуска и улицу за ней — совершенно такую же, как не то что до войны — вообще как тогда, в 91-м…
Он вышел молча. И женщина не повернулась в кресле…
…На самом пороге надсотник столкнулся — буквально лицом к лицу — с ойкнувшим мальчишкой, который отшатнулся назад, увидев выходящего мужчину. Но, различив форму и погоны, тут же подтянулся и лихо отдал салют.