Вдруг что-то случилось. Сразу замолкли пулеметы, тихо-тихо сделалось там, где только что все бурлило в грохоте и пламени. Взрывы перенеслись вперед, они на насыпи, вспыхивают один возле другого, как спички, уложенные головками к головке. Вот оно – «концерт»! А немцы, наверно, ничего не понимают и потому сразу затихли.
– Давай, давай!..
Крики справа, впереди, злорадно-веселые и грозные. Ракеты больше не взлетают. Только оранжево вспыхивают, движутся будто по кромке горизонта взрывы, взрывы. Да еще фигуры бегущих в нереально красной темноте и беспощадный крик: «Дава-ай! Дава-ай!» Толя не видел, не знал, кто рядом, он бежал, и ему не страшно было добежать, он не казался себе беспомощным, а наоборот – сильным и злым. Снова полоснула огненная струя трассирующих. Кто-то упал, кто-то снова стал стрелять. Неуютно от мысли, что могут в тебя свои попасть, задние. Левее насыпь, как темная стена.
Вот она, железная дорога, пахнущая чем-то забытым. А где бункер, немцы? Правее, там, где крики. Красный взрыв. Еще.
– Не стойте на насыпи! Сюда подрывники бегут!
Но так хочется стоять здесь, где час назад были они. Далеко в одну и в другую сторону, как бы отвечая зарницам, – вспышки взрывов, уходящий гул. Смотришь, слушаешь, переносясь в деревни, где теперь не спят жители, и особенно охотно – в гарнизоны, где немцы, бобики. Толю схватили за плечо. Напряженное лицо Пилатова:
– Ты? Хорошо. Уходите все: сейчас будут рвать.
… Из темноты и в темноту понеслось: «Закладывай, закладывай, закладывай…»
Потом: «Зажигай, зажигай, зажигай, зажигай…»
Никогда не слышал Толя такой грозной радости в человеческом голосе.
Есть убитые, оба – из первой роты. Странно видеть немецкие пулеметы: не потому, что они немецкие, а потому, что из них стреляли по тебе. Их два, и тоже в роте Железни.
Старика Митина несут на плащ-палатке. Задело ногу.
– Старые кости тяжелые, – виновато стонет он.
А Вася-подрывник (ему осколком рельса повредило бедро) все ругает того, кто закладывал по соседству с ним толовые шарики.
– Ткнул, зажег без команды. «Вж-ии» над ухом у меня.
– Над ухом, а вон куда попало, – говорит Головченя.
– Хуже нет – стадом на «железку» ходить.
– Зато наворочали, Васенька.
Что да, то да – наворочали! Ну и взбудоражены же, наверно, немцы. В гарнизонах пальба с ночи не затихает. Нервничают бобики. Чуют, что медведь близко.
Трава молочно-белая от утренней росы, ботинки у Толи совсем раскисли, стали как лапти, штанину располосовал до колена, видно, когда взбирался на насыпь.
Высокий тяжелый гул настиг отряд на поле. Кто лег в рожь, кто бросился к ольховым кустам, но большинство стоит, запрокинув головы.