В Зорьке встретили Кучугуру. Расспросил про операцию, потом, словно между прочим, сказал:
– А у вас, я слышал, перемирие с немцами.
Молокович стал горячо объяснять.
– Меня убеждать не обязательно, – бросил Кучугура.
– Ну и ладно, – сказал Коренной, – бог не выдаст – свинья не съест.
Ничего вроде не изменилось. Но уже не могли не думать, не говорить о случившемся, о проклятом немце. И уже было почему-то неловко перед военнопленными: еще подумают, что партизаны боятся кого-то, чего-то.
На посту всех задержали. Так и положено, если ты пришел с новыми людьми. Военнопленные сразу притихли, примолкли, и это злило. А еще часовой поинтересовался:
– Это вы там фрица отпустили?
– Целый полк, – мрачно возразил Вася-подрывник.
По лагерю шли следом за Мохарем, нарочно зычно разговаривали со встречными, громко смеялись, а Толя думал об одном: в лагере ли мать. И не знал – как лучше…
У штаба увидели Колесова: он садился на лошадь, Вася Пахута доложил, что задание выполнено.
– Что ж это вы? – спросил Колесов, разбирая поводья. – Ну, были бы новички, а то старые партизаны. Дадите объяснение. – И посмотрел на Мохаря.
– Сдавай оружие, – приказал Мохарь.
Колесов, не оглядываясь, уехал.
Вася улыбался, Коренной был мрачен, Молокович пытался что-то растолковать, в чем-то убедить Мохаря. А Толе было очень неловко перед новичком Колей и военнопленными. Виноватые и растерянные, военнопленные стояли в сторонке. Тот, которому отдали немцеву винтовку, переминался с ноги на ногу, не знал, как ему быть.
– Сказано сдать оружие, – посмотрел на него Мохарь. Нехорошо было видеть, как виновато и поспешно отдал человек винтовку.
Хорошо, что хоть их не посадили на гауптвахту. Слишком мала землянка, она не рассчитана даже на пятерых. Не повернуться на этих нарах. Спят уже хлопцы. Даже Вася замолчал. Нет, хорошо, что мама на аэродроме, а то надо было бы ей переживать все это.
Теперь она еще сильнее невзлюбит Мохаря. Не любит его и Толя. Но совсем не так, как Коренной. Не может Толя ненавидеть человека, какой бы он ни был, если человек этот – партизан. Слишком резко разделен для него мир на тех, кого надо убивать – фашистов, предателей, и на тех, кто – свой.
Вася, который, казалось, уже спал, вдруг посунулся к двери, стукнул ногой в доску.
– Эй, часовой!
Никто не отзывается.
– Часовой, спишь?
– Ну что? – простуженный голос снаружи.
– Сырокваш в лагере?
– Не знаю, – шепчет часовой. За дверью – его близкое дыхание.
– А комиссар приехал?
– Тише вы, – нервничает часовой, – там все слышно.
Гауптвахта в виде тамбура пристроена к задней стенке Мохаревой землянки. Не очень хитро придумано: Мохарю кое-что слышно, зато и его голос, даже покашливание его заместителя Уса можешь слушать. Когда допрашивали Коренного, кое-что можно было разобрать.