– А правда, как двое слепых. Дрались, а каждому думалось, что другой все видит.
– Э, брат, если слепой, накостыляют тебе.
– В Ляды вскочили с танкеткой, а немцы по житу к шоссе. Бабы потом рассказывали: приказали немцы труп самого главного, у которого два Железных креста, доставить им. Иначе сожгут, говорили, деревню.
– Разберись теперь, который главный. Все голенькие, и все в болоте.
– А пленный власовец сказал, что дорогу им показывала матка начальника полиции. Помните, которого возле Зубаревки тогда подстрелили, в лагерь привезли.
– Толя, ты про какую там бабу говорил?
Слушают Толю внимательно, что-то очень изменилось с той минуты, как Застенчиков сказал про Мохаря, про расстрел.
– Постой! – воскликнул Носков. – Помнишь, Серега, щавель баба собирала. Здоровенная такая. Ты еще удивился: бой гремит, а она будто глухая. Она это, эх, черт!..
– А обидно, что – мать. Ну, сын, ладно, а то мать!
– Ребяток завтра в Костричник повезут. Паша не соглашается, чтобы в лесу Митю хоронили. Говорит: забудут, волкам не хочу оставлять.
– Ну нет, кончится война, какие памятники тут поставят! Ребята, я вот думаю, как после войны будет!
– Кое-что надо бы поумнее.
– Гляди, по этой дорожке и к немецкой листовке придешь. Как за клубочком.
– Что у тебя за привычка, Коренной! При чем тут листовки? Что, нельзя разумно? Опять ты свое.
– А ты, Бакенщиков, не свое? Воюй, вот твое.
– Да ну вас всех! Мне бы, братцы, хоть до того дня дожить, как они драпать будут. Наших встретить. Если бы кто пообещал, ладно, согласен назавтра и помереть.
– Ха, а все же назавтра.
– Ну хоть денек дай.
– Эй, кто тут живой? Пошли, работнички, суп косить! – крикнул дневальный и забренчал котелками.