— У меня их полно. Возьмите пачку.
Он протянул ей пачку «Блэк кэт», а себе взял сигарету из портсигара.
— У вас есть имя? — спросил он.
— Да, — ответила она.
— Меня зовут Кристофер.
— Рада за вас, капитан. Но я не хочу, чтобы полицейские называли меня по имени. Я же сказала: я их не люблю. Вы вроде бы ничего, но все равно вы полицейский, и для меня этого достаточно.
— Кажется, сестра Муррей, у вас с нами личные счеты. У вас есть причина настолько ненавидеть полицейских?
Некоторое время она смотрела на него через клубы дыма, поднимающегося к глазам, которые вдруг засияли ярче.
— Вы все подмечаете, верно? — наконец ответила она.
— Обычно да.
— А бывшую заключенную узнаете?
— Вы были под арестом?
— О, много раз, капитан. Много, много раз.
— Должно быть, вы рано встали на путь преступлений.
— Да. Мне было восемнадцать. Совсем еще ребенок, но вас, полицейских, это не смутило, и вы надо мной поизмывались.
Кингсли тут же понял, о чем она говорит. Он понял, что свалял дурака, и почувствовал себя виноватым.
— Закон «кошки-мышки»?
— Да, «кошки-мышки».
Печально известный закон о «Временном освобождении из-под ареста по состоянию здоровья» 1913 года, всем известный как закон «кошки-мышки», на основании которого объявивших голодовку суфражисток отпускали, а после выздоровления снова брали под арест. Миссис Эммелину Пэнкхерст так арестовывали двенадцать раз подряд.
— Конечно, — сказал Кингсли, — как я сразу не догадался! Вы были суфражисткой.
— Я и сейчас суфражистка, капитан. Но мы — британские женщины, и мы понимаем, что сейчас должны работать наряду с мужчинами на благо всей страны, однако мы по-прежнему женщины, и очень скоро женщины получат право голосовать. Когда это случится, мы примем законы, которые накажут тиранов, избивавших и насиловавших нас за то, что у нас хватило наглости заявить, что половина населения Британии имеет право слова в вопросах управления страной.
— Сколько раз вас арестовывали?
— Меня арестовывали и отпускали семь раз. Меня связывали и засовывали в желудок резиновый шланг через нос и горло. У меня до сих пор горло болит.
И словно в доказательство этого она сильно затянулась сигаретой, пока зажженный конец не подобрался угрожающе близко к ее пальцам, и закашлялась взахлеб, мучительным сухим кашлем. У нее съехали набок очки, и она содрогалась всем своим маленьким телом так, что под ней тряслась кровать.
Кингсли смущенно отвернулся. Он хорошо помнил ужасную политику игры в «кошки-мышки»: он ведь был полицейским, и его совесть прошла в тот период жестокую проверку. Он состоял на службе у правительства, которое отказывало в правах всем матерям и сестрам страны. Более того, будучи полицейским, он был вынужден пресекать террористические акции, которые устраивали движимые гневом и отчаянием суфражистки. Кингсли никогда лично не кормил насильно объявивших голодовку, но он носил такой же жетон, как и те, кто это делал.