Полторы недели прошло после того, как Мельников проводил семью. Получил две телеграммы: одну из Владивостока, в которой Наташа шутливо сообщила, что «водный рубеж форсирован удачно», другую с какой-то неизвестной станции Кедровой в три слова: «Продолжаем путь Москву».
Привыкший к семье, к шуму детей, Мельников никак не мог свыкнуться с угнетающей тишиной, которая царила теперь в доме. По вечерам он садился за стол, придвигал к себе три самодельные, сшитые из плотной линованной бумаги с толстыми зелеными обложками тетради. На каждой обложке выделялся белый квадратик приклеенной бумаги и четкая надпись: «Записки командира батальона». Первая и вторая тетради были уже исписаны полностью, а третья только начата.
Медленно перелистывая страницы, подполковник внимательно вчитывался в каждую строчку, вносил поправки, вписывал новые формулировки, подкреплял их фактами. Каждую боевую ситуацию непременно заново разыгрывал на карте или просто на листе бумаги.
Но даже в эти минуты в голову настойчиво лезли воспоминания.
Оторвавшись от рукописи, Мельников начинал ходить по комнате. Вот и сейчас, взглянув на мраморный чернильный прибор со статуэткой, изображающей одетого в медвежью шубу охотника, он живо представил первую поездку Наташи к больному.
Это было в ту зиму, когда она только начала работать в больнице. Как-то вечером прибежала домой взволнованная, раскрасневшаяся. Задыхаясь, сообщила:
— Сережа, не жди меня, ужинай, корми детей. Срочно еду в дальнее селение к эвенкам.
Сергей схватил ее за руку:
— Ты с ума сошла. Ведь ночь. Буран начинается.
Он подошел к окну, посмотрел на улицу. В лежавшем на сугробе квадрате света вихрился легкий снежок.
— Не смотри, — сказала Наташа, — и, пожалуйста, не пугай. Нужно ехать, ты понимаешь, нужно. Человек умирает.
Сергей молча стал помогать ей собираться. У крыльца стояли длинные нарты. Возле них суетился рослый эвенк в лохматой шубе. Мельников сказал ему серьезно:
— Смотрите, чтобы жену мне в целости доставить.
— Зачем терять, доктора терять не надо, — торопливо заговорил эвенк, лицо которого пряталось в косматой шапке. — Беречь будем, сильно беречь, как мой глаз.
Наташа уселась в нарты. Эвенк устроился впереди, гикнул на лохматых собак, и легкий возок мгновенно скрылся в темноте.
Утром Наташа вернулась усталая, но радостная. Глаза ее блестели. Потирая покрасневшие от мороза щеки, она торопливо рассказывала: