На следующий день решено было разделиться окончательно, и больше Барни не ждал Максима.
Нижняя часть ребра поднималась под углом в сорок пять градусов, что казалось на долгом протяжении почти отвесным уклоном. Пропустив веревку в зажим, Максим с переходами по двадцать—тридцать метров поднялся на полкилометра. Нагружая перила, он останавливался, чтобы оглядеться и снова почувствовать под ложечкой захватывающее ощущение высоты. Временами склон был такой крутизны, что по нему было удобней ползти на карачках. Не раз он пожалел, что оставил в палатке ледоруб. Обледенелая веревка иногда застревала в зажиме, и в этих местах приходилось проминать ее пальцами. Наконец дело дошло до первой скальной ступени — одной из многих на пути к вершине, о которых Евгений Абалаков мягко сетовал, что на них неудобно лезть в варежках. Кое-как преодолев ее с помощью перил, подолгу готовясь к каждому следующему рывку, Макс оказался совершенно без сил и долго отдыхал, чувствуя теменем всю набранную высоту. И еще он думал, как Виталий Абалаков шел по склону в валенках, как брат рубил для него ступени.
Спустя четыре часа после начала подъема Макс и вышел на более пологий участок ребра. Здесь была вытоптана площадка под палатку, где он сделал привал и разжевал горсть сухофруктов.
Над ним теперь нависал скально-ледовый купол, поверх которого слепило солнце. За куполом должен был располагаться второй верхний лагерь, куда Макс и направился, останавливаясь все чаще, а под конец и вовсе через два-три шага, плотно жмурясь от солнца. Едва переставляя ноги, он выбрался на снежный простор, посреди ослепительной белизны которого едва можно было различить цветные купола палаток.
Сразу за палатками снежный гребень восходил к темной скальной шее пика Чапаева. От гребня долгой дугой, обложенной толстыми лезвиями снежных карнизов, шла к Хан-Тенгри седловина. Вершина Хана господствовала над этой системой снежных мостов.
Максим еле добрел до палатки, возле которой валялся на пенке Барни, и рухнул в снег.
В эту ночь Барни долго не мог заснуть и мучил Макса нежданными рассуждениями о том, что приключается с душой после смерти. Что-то потихоньку стало происходить с Барни в горах. Днем он казался беззаботным, бодрым и самостоятельным, однако под вечер становилось заметно, что и на него по-своему действует высота.
— Как ты думаешь, что искал Кроули в горах? Разве не Шамбалу? А может, Абалакова как раз за это и убили, из-за тайного знания входа в Шамбалу? — вдруг спросил Барни, оторвавшись от камеры, на экране которой отсматривал снятый за день материал. — А вдруг душа без тела беспомощна, как сознание парализованного? Что если она просто дремлет и тоскует… где-то под землей, или вокруг пепла в застенке… Ты как бы хотел, чтобы тебя похоронили? — спрашивал Барни, и Макс мучился ответом, а тот все не успокаивался: — Вот ты говоришь: «Проберутся кости под землей к Иерусалиму, чтобы воскреснуть». А как же быть с теми, кого предали кремации? Разве они не воскреснут? Мою бабушку кремировали. Когда она умирала, я держал ее за руку. Она меня воспитала. И что — теперь я больше ее никогда не увижу? Зачем для воскрешения непременно нужно сохранение костей?..