«Вам надо хорошо представлять себе, с чего он начинался, – сказал я. – Мы проиграли войну, на улице хозяйничали коммунисты, и нам пришлось попытаться все восстановить. В конце концов, в республике было тридцать две партии, и все слишком слабые, чтобы сделать что-то серьезное, и в итоге нужно было собрать их в одну партию страны, и этим занялся Гитлер. Если машина застряла в грязи и начинает еще больше погружаться в нее все глубже и глубже, а двигатель заглох, и тут подходит какой-то человек и что-то вливает в этот механизм, который опять вдруг заводится, вы же не станете выяснять, что там такое он влил в нее. Вы просто возьметесь за дело и вытащите эту проклятую штуку из грязи. Тут могут быть только воодушевление, подъем чувств, восторг и экзальтация, но на данный момент этого достаточно». И мудрый старый Ловелл посмотрел на меня и произнес: «Эта – как бы вы там ни называли ее – штука годится, чтобы начать, но что будет, когда шофер напьется?» Тут уж он, конечно, был прав. Я также получил отпор от нынешнего президента Гарварда – профессора Джеймса Конанта. Я предложил учредить стипендию до одной тысячи американских долларов для американских студентов, приезжающих на учебу в Германию. Я даже договорился с несколькими немецкими мэрами на дальнейшие субсидии, когда студенты приступят к учебе. Но Конант заподозрил, что эти деньги идут от Гитлера, что было на самом деле не так, и отклонил предложение.
Кульминацией этих крупных встреч является парад на футбольном стадионе, который вмещает 80 тысяч зрителей. Все это дело – совершеннейший цирк, конфетти, плакаты, духовые оркестры и полная суматоха. Мы прошли беспорядочными рядами, и рядом со мной был какой-то тучный невысокого роста парень, которого, как я ни старался, так и не смог вспомнить в течение всей жизни. Он вел себя очень дружелюбно и на полпути к центру стадиона, посреди нестихающего грома аплодисментов явно намеренно пожал мне руку. Только позднее я узнал, что его звали Макс Пинански, это был судья из штата Мэн, и он был евреем. Этот жест привел громадную толпу в неистовство и был ухвачен фотокорреспондентами и появился во всех послеобеденных газетах на первой странице. Я, совсем не проявляя инициативы, превратился до некоторой степени в героя часа. «Ганфштенгль хоронит топор войны» – таков был смысл комментариев, и, конечно, этот шаг явился великолепной прогерманской пропагандой, стоящей сотни интервью с Гитлером. По крайней мере, так могло бы быть. Потом мне пришлось за это расплачиваться.
Уехав из Бостона, я провел пару дней в Ньюпорте, штат Род-Айленд, и посетил свадьбу Астора и Френч – общественное событие того лета. Бракосочетание произошло в церкви Троицы в субботу 30 июня 1934 года. Я сидел на скамье на стороне Асторов рядом с проходом, наслаждаясь разворачивающейся сценой и думая, какой завидной жизнью живут эти по-настоящему богатые американские семьи, когда какой-то довольно неряшливый парень взял меня за локоть. Он прокрался в церковь на четвереньках. «Не могли бы вы, доктор, прокомментировать это?» – спросил он, вручив мне мятую депешу агентства Ассошиэйтед Пресс: «Сегодня утром капитан Рем и его сторонники были арестованы Адольфом Гитлером. Их доставили с Висзее в Штадельхайм, где капитан Рем, вместе со своими сторонниками обвиненный в заговоре против нынешнего режима, был казнен…» Затем следовал длинный список имен людей, которых я знал, включая даже графа Гельдорфа – берлинского начальника полиции, что потом оказалось ошибкой. «Не здесь… потом… на улице», – удалось мне пробормотать, а потом мне показалось, что колени у меня подкосились. Орхидеи, рододендроны и розы поплыли у меня перед глазами. Я смутно расслышал, как священник произнес: «Согласны ли вы, Джон Джейкоб Астор… Согласны ли вы, Елена Так Френч…» и занудный звук органа.