В этой ситуации, которая становилась более и более сомнительной, Гитлер решил провести ночь в шикарной изоляции Бюргербрау, который находился в большей или меньшей степени осады. Он считал, что я принесу большую пользу, если разведаю обстановку в городе, поэтому я оставил их и, выражаясь прозаически, пошел спать.
Наступил следующий день, известный как Карфрайтаг (Kahrfteitag) – игра слов на немецком, где Страстная пятница пишется как Karfreitag. Вернувшись в «Бюргербрау» около восьми часов утра, я обнаружил, что Гитлер, похоже, вообще не ложился спать. Вернулся Людендорф со своими сторонниками, но все были в цивильной одежде. Они собрались уже не в маленькой комнате на первом этаже, где Людендорф так необдуманно принимал своих коллег-генералов, дававших честное слово, а перебрались в более просторную частную комнату наверху. Старый генерал-квартирмейстер сидел с каменным лицом и пугал своим невозмутимым спокойствием, потягивая красное вино – единственное питание, которым пользовались заговорщики. В воздухе висела пелена сигарного и сигаретного дыма. В передней комнате был небольшой помост для оркестра, и на нем стопкой высотой примерно полтора метра были сложены пачки из тысяч банкнот достоинством в миллион и миллиард марок, которые коричневорубашечники где-то «реквизировали» этой ночью. Я сам мог бы прихватить немного денег оттуда, поскольку мое гостеприимство прошлой ночью оставило меня без пфеннига в кармане, но, очевидно, эти деньги надлежало истратить законным и официальным образом, невзирая на их происхождение.
Это относилось даже к штатскому духовому оркестру, который где-то раздобыл Брюкнер, адъютант Гитлера. К этому времени в зале и вокруг него было около 800 человек в униформе, и все в каком-то угнетенном состоянии. День для путча был неудачный, холодный от шквалов ветра со снегом, а большинство людей CA и Кампфбунда были в тонких хлопчатобумажных рубашках, и с прошлого вечера нечего было поесть. Тем не менее этот мрачный и обиженный оркестр был представлен, и он потребовал сначала завтрак, а потом аванс, но ни того ни другого музыканты не получили, а Брюкнер обматерил их, погнал на помост и приказал играть. До нас доносились негромкие звуки без какой-либо жизни в музыке, они даже сотворили какую-то мешанину из любимого Гитлером марша «Баденвейлер».
Заговорщики все еще вели себя нерешительно, хотя Людендорф твердо настаивал на марше в центр города. Гитлер говорил, что полагается на меня в плане информации об общих настроениях в Мюнхене, и большую часть утра я провел, разъезжая на машине между «Бюргербрау» и «Беобахтер». Мне пришлось выдумать некую версию, чтобы удовлетворить недоверчивых иностранных журналистов, которые в основном квартировали в редакции газеты, и лучшее, что я смог сделать, это предположить, что между лидерами заговора возникли некоторые персональные разногласия и что все скоро будет улажено. Розенберг не питал никаких иллюзий. «Бесполезно, все провалилось», – безнадежно заявил он. К одиннадцати часам я опять вернулся в «Бюргербрау», преодолев огромные трудности со зловеще увеличивавшимися полицейскими кордонами. Я встретил неуверенность и мрачные лица. Никто не проявлял словоохотливости. Геринг был всецело за отступление в направлении Розенхайма, а там мы соберем подкрепления для нового старта. Однако Людендорф положил всему этому конец: «Это движение не может закончиться в канаве какой-то неприметной сельской дороги», – кратко выразился он и, потягивая красное вино, заставил их подчиниться.