Гравюра с женщиной в бесстыдной позе. Юпитер с вожделением склоняется над спящей Антиопою.[45] Дочь фиванского царя лежит, закинув руки за голову; ее губы приоткрыты, ее ноги широко раскинуты; чудится, будто все ее тело исполнено блаженной неги, однако лицо выражает ужас – быть может, перед гневом отца. Владыка Олимпа созерцает лоно юной красавицы Антиопы. Правой рукою бог придерживает полог ее ложа. Все остальное погружено во тьму. Этот офорт сделан сухой иглой.
Еще один непристойный сюжет с женщиной. Гравюра «черной манерой». Два персонажа заключены в овал; один стоит на коленях, другой сидит. Этот последний держит свою шляпу на ладони правой руки. Он так низко наклонил голову, что зритель видит одни лишь свесившиеся волосы. Живот обнажен, торчащий пенис почти целиком скрыт во рту хрупкой длинношеей молодой женщины, стоящей на коленях. Справа, за драпировкою, виден книжный шкаф.
Лувр и Новый мост, ярко освещенные солнцем; заросшие травою берега реки, овцы и козы в тени деревьев. Гравировано необыкновенно изящно и четко.
Мари Эдель рассказала Катрин Ван Хонтхорст о детских годах Моума. На крестинах бабушка, желая, чтобы младенец рос здоровым, окропила его кровью Кончини,[46] добытой на Новом мосту, где растерзали маршала. Он любил черное вино и даже злоупотреблял им. Он умер, ибо не хотел жить. Моум родился в Париже весною 1617 года. Но корни у него были лотарингские. Он говорил: «Детские лица изменчивы». Поэтому он никогда не рисовал детей. После пятидесяти лет его исхудавшее лицо странным образом напоминало череп, обтянутый темной кожей. Одни лишь глаза блестели на этой застывшей маске – такие бывают у младенцев или у лягушек. Большие серые глаза – никто не мог разгадать их выражения. Они жили своей, обособленной жизнью, словно две рыбки в темной воде. Они смотрели напряженно и остро, но трудно было определить, что таилось за этим взглядом – боль, голод, тоска или жгучий гнев. Да и шрамы на лице помогали скрывать истинные его чувства.