— Куда? — спросили мы у глазка.
— В деревню свою, — ответили нам из-за двери. — Из-за таких, как вы, коблов ее из техникума выгнали...
Мужчина, сказавший нам это, ушлепал тапками в глубь квартиры, не попрощавшись.
Вова позвонил еще раз и, дождавшись ответа, склонил красное лицо к глазку.
— Сам ты кобел, — произнес Вова раздельно.
Вряд ли кто-то еще ждал нас в этом городе, и поэтому мы примостились на ступенях подъезда, расположившись в кружок на корточках: промерзший бетон ступеней был невыносим, даже если куртка стягивалась к заднице.
Вова извлек из куртки кусок колбасы, в треть батона, и ровно разрезанную наполовину буханку хлеба.
Настроение вновь расцвело, и сердце побежало.
Торопясь, мы выпили, передавая бутылку друг другу, порвали хлеб на части, по очереди вгрызлись в колбасную мякоть. Прихваченный с поминок пирожок пригодился.
Загоготали, вперебой говоря всякую ересь, вполне достойную стен этого подъезда.
Заворочался в железном замке ключ, и вышел мужик, общавшийся с Вовой.
Вова сидел к нему спиной и не обернулся — он в ту минуту снова тянул из горла и от такого занятия никогда не отвлекался.
— Может, кружку вам дать? — спросил мужик.
— Запить принеси, — попросил Вова сипло, оторвавшись от бутылки, но так и не обернувшись.
Я пил уже четвертый месяц, и делал это ежедневно.
Дома — там, где обитал я, — жили моя мать и сестра с малым ребенком, разведенка.
Утром я не поднимался, чтобы не столкнуться с матерью, спешившей на работу. Она всегда оставляла мне на столе готовый завтрак, который я не ел. Не умею есть утром с похмелья.
Лежа на кровати, мрачный, с раздавленной головой, я гладил руками свой диван и замечал, что лежу без простыни. И одеяло без пододеяльника.
«Опять обоссался...»
Зажмурившись от дурного, до спазмов в мозгу, стыда, я вспоминал, как ночью меня ворочали мать с сестрою, извлекая из-под меня простынь. А потом, с мягким взмахом, мое пьяное тело спрятали под другое, взамен промокшего, покрывало.
Пролежав час или около того, я выходил из комнаты, примечая, как сестра кормит грудью свое чадо, и быстро прятался в ванной. Там я не мылся, нет, я чистил зубы, с ненавистью, но не без любопытства разглядывая себя в зеркале.
«Вот ведь как ты умеешь, — хотелось сказать. — И ничего тебе... И все тебе ничего».
Это началось в декабре, который был на редкость бесснежным. После того как выпал первый обильный, ноябрьский, липкий снег — все стихло, стаяло, вновь зачернели дороги и торчали гадкие кусты, худые и окривевшие от презрения к самим себе. Утром лужи покрывались коркой, а снега все не было.