— Когда приезжали с инспектором? Ее зовут Лела Микшич. Зачем вам она?
— Теперь ваша очередь, — перебил ее Гашпарац, неприятно удивленный любопытством, что заставило его вспомнить о сомнениях, высказанных Штрекаром в адрес госпожи Надьж. — Так что же вы хотели мне сообщить?
— Я кое-что вспомнила. Не знаю, право, имеет ли это значение…
— Я вас слушаю.
— Фотографию она дала мне за три дня до того, как… у меня уж было все из головы вылетело, а Ружа возьми да и спроси, не потеряла ли, мол, я конверт. И потом она сказала то, что, думаю, вам следует знать.
— А именно?
— Она сказала, что в общем-то могла бы уничтожить конверт, но не должна этого делать, потому что некий человек ей бы тогда не поверил.
Гашпарац шел пешком с каким-то непривычным ощущением и как бы заново открывал для себя Загреб. В последнее время он вообще мало двигался: до здания суда и обратно, и то чаще на машине, потом — домой; изредка — на места происшествий, к знакомым, и все. А сегодня нарушенным оказался не только распорядок дня, но словно бы изменилось его отношение к городу и горожанам. Он плохо знал людей вне своей семьи и узкого круга друзей или коллег. Наблюдал их лишь в ходе судебных процессов и разбирательств. Жизнь, привычки, страсти и горести посторонних представлялись ему некими абстракциями, и он привык рассматривать их только в одном аспекте: находятся ли они в соответствии или в противоречии с законом. Естественно, в юридической практике Гашпарац сталкивался с самыми невероятными человеческими судьбами, с, казалось бы, необъяснимыми и странными мотивами, толкавшими людей на преступления. Однако в силу привычки, на многое смотрел отстраненно — главным образом потому, что по характеру своей деятельности воспринимал преступления и поступки непонятных ему людей как нечто обозначаемое юридическим термином «действие», а действие может быть допустимым и недопустимым, правильным и неправильным. Поэтому его, в сущности, почти не интересовала чисто человеческая сторона дела. Сознавая это, еще в самом начале занятий адвокатурой, Гашпарац выработал для себя широкое и весьма расплывчатое определение понятия человечности и человеческих возможностей. В не лишенное скептицизма и фатализма представление свободно умещались все непредвиденные связи и возможности, о которых охотно говорил Штрекар. Как профессионала, Гашпараца трудно было чем-либо удивить.
А сейчас, из-за некоей Ружицы Трешчец, или, как ее называли, Белой Розы, он почувствовал себя вовлеченным в дело, стал одним из юридических случаев, и это вынудило его по-иному взглянуть на вещи, увидеть их в ином свете, в том беспокойном и интимном свете, в котором он воспринимал лишь свою собственную жизнь, семью, свой брак.