Второй дайкири едва удостоился взгляда Лукаса и немедленно последовал за первым.
— Не уходите, — сказал он. — Я закажу еще. Пожалуйста.
— Охо-хо, — вздохнула я. — Еще. Хорошо. Случайно не дайкири, мистер Клетти?
И тогда он посмотрел на меня, о — просияв, и так прямо (то самое мгновенье: то самое мгновенье).
— О нет, — ответил он довольно бодро. — Джин «Танкерей», пожалуйста — большую порцию — и очень маленькую чашечку теплого чая оолонг. Я смешаю собственноручно. На самом деле я… — он едва не вздохнул, пока его глаза поглощали меня, — не люблю дайкири. Лукас. Не мистер Клетти. Лукас.
Простои дешевый трюк? Вы так считаете? Хорошо отточенный способ закадрить женщин определенного сорта, проверенный тысячи раз? Может быть. По-моему, нет. Я была, ох — заворожена, и он отчетливо это видел. А позже, намного позже, когда мы были, — ну, наверное, вместе, можно сказать и так (по крайней мере настолько вместе, насколько мы с Лукасом вообще когда-нибудь будем) — он сказал мне, что заказал выпивку, эти дайкири (впервые в жизни подобная мысль пришла ему в голову) целиком и полностью повинуясь необъяснимому, но настоятельному порыву. Нечто понуждало его, сказал он. Ему было потребно, сказал он, чтобы я увидела его. Что ж. Ему удалось. Я вижу. Все время.
Он попросил меня поужинать с ним — не там и не тогда, хоть я и надеялась. Утром девушка в приемной вручила мне увесистый кремовый конверт, на котором значилось только мое имя. Внутри лежала написанная от руки записка — я до сих пор частенько ее достаю и разглядываю, странно, да? Я хочу сказать — я ведь теперь здесь? Так зачем мне смотреть на эту записку? Не знаю. Впрочем, не важно — я это делаю, вот и все (она вроде как отмечает начало начала моего превращения в ту женщину, которой я стала). Она, эта записка, была написана, как я теперь знаю, в тот самый час, когда он встретил меня, ручкой «Монблан Майстерштюк»[58] с широким пером (той самой, похожей на блестящий черный карманный цеппелин плутократа) и гласила — вообще-то довольно формально, — что он будет счастлив увидеть меня на ужине в «Конноте»[59] в тот самый вечер, ровно в восемь. Не стану говорить вам, как сложно было выкроить время в рабочем расписании — пришлось обещать всем, что буду работать сверхурочно, делать все, что им заблагорассудится выдумать, если только они вечером поработают за меня. Потому что мне и в голову не пришло, понимаете, сказать Лукасу, что какой-нибудь другой вечер — может быть, завтра? — будет куда удобнее; и уж тем более, конечно, у меня и в мыслях не было отказываться. Я пришла рано, но он уже сидел. Я молилась пресвятому Иисусу на небесах, чтобы с этим чертовым платьем все было нормально. Чесучовое, синее, как зимородок. Я больше не надеваю его, больше нет — но, разумеется, я его храню: храню в надежном месте. Мои волосы еще пахли теплом и чужим лаком (я их практически подкупала, чтоб нашли мне окно). Лукас не здоровался ни с кем в ресторане, хотя мне показалось, что его там знают. Но, если подумать, я могла и ошибаться; он точно — во всяком случае, насколько я знаю — больше ни разу туда не ходил. По крайней мере, со мной.