ублюдок, раз я такая плохая! Если тебе так противно жить здесь — пошел
прочь, придурок несчастный, — вали отсюда,
оставь нас! А Бенни начинал плакать. И я сваливал. Находил женщину. И говорил ей, этой женщине, что меня прогнала жена, которая меня ненавидит — которая плевать хотела на дом и семью. Мать, которая способна довести моего сына до слез. Потому что если бы жизнь дома не была такой, ох — такой ужасной, неописуемой, хуже самого худшего, разве мог бы я оправдать свой уход и искать чего-то еще? Все вверх тормашками, как минимум. Я не пытаюсь вникать глубже — и я был, говорю же, шокирован — невероятно шокирован тем, что она заговорила об этом сейчас. Пойми — я ни разу прежде об этом не заикнулся. Никому. Потому что кто мог это понять, если я и сам ничего не соображал? Но ты, Джуди, — может быть, ты меня поймешь? Найдешь в этом какой-то смысл? Может такое быть?
— Шшш… — прошептала Джуди. — Продолжай. Продолжай.
Ну ладно тогда: продолжу. Но я не могу просто оставить ее, Каролину, одну, когда в ней замуровано столько боли. Потому что теперь я знаю, каково это — как страшно холодно внутри, когда человек, единственный человек, которому тебе приходится доверять не только сейчас, но и всегда, ополчился на тебя. Из-за, понимаешь, моего отца. Который однажды… я не вспоминал об этом, ох — много лет. Мать купила мне плащ для школы. Из синего габардина, с ремнем и большими пуговицами. Отец, он этот плащ изучил — внимательно рассмотрел структуру ткани, словно подозревая, что в плаще таится оружие или контрабанда. А потом прочитал надпись на ярлыке: непромокаемый. Чушь, знаешь ли, лениво сказал мне он. Ты, может быть, в это не веришь, Джейми, — в то, что фабрикант посмел столь бесстыдно написать на вещи «непромокаемая», хотя совершенно очевидно, что она таковой не является. Потом он бросил мне вызов — вызов, которого я всегда страшился: Ты мне не веришь? Я и не верил, и не не верил — мне было плевать: это просто плащ. Мать купила мне плащ для школы: почему он стал чем-то другим? Ладно. Он велел мне надеть плащ, если я буду так любезен, и ненадолго выйти в сад. А мать спросила: зачем? Что ты делаешь? Чай мальчика уже почти готов — а на улице холодно и хоть глаз выколи. Вздор, злобно ответил отец: он же парень, так? Не ребенок. Или нет? Мать опустила взгляд. Я надел плащ (велик — он был мне велик) и пошел за отцом в сад. Я стоял там. Я стоял, а отец поливал меня из садового шланга, сверху вниз, снизу вверх, вдоль и поперек; пальцы мои закоченели и посинели, а слезы смешались с водяной пылью из шланга. Удовлетворившись, он выключил кран и подошел ко мне. Снимай, сказал он, и посмотрим, что у нас там, да? Он весил теперь добрую тонну, этот плащ, — мокрый насквозь, стекающий каплями, черный и блестящий, как спинка жука, стеганая подкладка покрылась темными мокрыми пятнами. Мой форменный пиджак промок, и рубашка под ним тоже. Брюки на коленках прилипли и немилосердно жгли кожу, и ручейки воды играли в догонялки на спине.