Я распластался по стене, считая, что меня никто не видит, старался по кусочкам собрать происходящее (насколько все плохо), прежде чем решусь войти. Но меня увидели — вероятно, я выдал себя, потому что Джуди резко вскрикнула и бросилась ко мне очертя голову — бутылка, помнится мне, полетела вслед за ней и вдребезги разбилась на полу, красные ручейки побежали к моим ногам, а я только и мог стоять, пока Джуди цеплялась за меня крепко, до боли, и шеей чувствовать каждый мучительный спазм ее рыданий — а рот ее был мокрым и полуоткрытым, и она вовсе потеряла контроль над собой. Тупо гладя ее по волосам, я осмелился бросить взгляд ей за плечо, и сцена, представшая моему взору, боюсь, никогда не изгладится из памяти.
Джон, его я увидел первым. Когда я наконец смог сфокусировать на чем-то взгляд, это оказался Джон. И я был благодарен. Я думаю, мне требовалось сузить поле зрения — ибо вся картина, вид моих друзей, всей моей семьи, в таком ужасном состоянии — столь многие лица блестели от слез, сверкали в роскошном охряном свете свечей и мерцании серебра (иней искрящихся блесток на елке, блеск изысканных бумажных колпаков, многие из которых все еще были гротескно сдвинуты набок на столь многих головах)… ну… меня обожгла новая и невероятно жестокая вспышка боли (я чуть не рухнул на месте). Я продолжал ее обнимать — Джуди, да: наверное, чтобы не упасть. Но, как я уже сказал, первым я увидел Джона — он сидел, сгорбившись, в своем кресле, точно огромный поверженный медведь, голова его болталась низко, руки повисли: он выглядел сейчас таким невероятно старым — никогда раньше Джон таким старым не казался. «Боже, о боже, о боже, боже… — тихо повторял он. Фрэнки сидела на полу, обняв Джона за талию и зарывшись в него лицом, защищенная самой его тяжестью. — Боже, о боже, о боже, боже, боже…» — продолжал бормотать он, а тяжелая голова его в смятении болталась из стороны в сторону, сияние свечей подчеркивало глубокие черные впадины на обвисших щеках, а глаза просто потерялись в бесконечных складках усталой плоти.
Мэри-Энн. Маленькая Мэри-Энн. Она сидела на коленях у матери и смотрела ей в глаза почти с упреком (ее же собственные глаза были сухи и не мигали). Дороти смотрела в пространство — но не на Кимми, которая сидела передней, вяло теребя неподвижную руку Дороти. «Дерьмо… — с отвращением выплюнула Кимми (немногие взгляды обратились на нее: немногие). — Дерьмо, вот дерьмо, вот дерьмо!..» Но Дороти не взглянула на нее: в ее лице я увидел лишь расходящиеся круги страха, который, с дрожью признал я, теперь стремительно распространялся и во мне. На лице Уны был написан невыразимый ужас иной природы — она была почти буквально белой, несмотря на мягкое освещение, и источала аромат вины. Невольно, я в этом уверен, она встретила мой взгляд и содрогнулась почти конвульсивно. Пошарила сбоку — пытаясь, быть может, схватить руку Майка — но тот вцепился в край стола в нескольких дюймах от ее пальцев, и дальше искать она не стала. Сам Майк свернулся в комочек — сейчас он крепко тер кулаками глаза, выжимая из них бесконечные слезы, детские слезы, стекавшие на мягкие и мокрые изломы его перекошенного рта. Тедди серьезно смотрел, быть может, и не на меня вовсе, а на Джуди, которая по-прежнему крепко обнимала меня за шею: думаю, он хотел, чтобы она вернулась на свое место подле него: он нуждался в ней, да, и кто его упрекнет? Он, Тедди, сунул палец глубоко в бокал чего-то и тщательно перемешивал содержимое, решительно выписывая круги по часовой стрелке — а потом резко остановился, критически осмотрел результат и принялся крутить палец (круг за кругом) в противоположную сторону. И все это — не отрывая от Джуди тоскливого взгляда.