Тем временем рука Штернберга, расслабленно лежавшая у него на плече, скользнула к шее — и, прежде чем Хайнц успел опомниться, офицер ловко сдёрнул с него винтовку и отступил на шаг.
— Расстёгивайте китель.
— Чего?.. — опешил Хайнц.
— Китель расстёгивайте. И сорочку, — спокойно повторил Штернберг и медленно, с тихим, но непередаваемо зловещим скрежетом извлёк из ножен кинжал — широкий, длинный, длиннее обычного эсэсовского почти вдвое, постоянно носимый вместе с пистолетом, — тот самый устрашающего вида несуразный палаш, насчёт которого частенько прохаживались рядовые.
— Что?! — пискнул Хайнц, отступая на немеющих ногах. Только что рядом был пусть и жутковатый, но такой проницательный, тонкий собеседник — и вдруг сумасшедший со здоровенным ножом. И с Хайнцовой винтовкой. Вот тебе и «ноты»…
Штернберг закинул винтовку за плечо и нетерпеливо прищёлкнул пальцами свободной руки.
— Мне долго ждать, сударь? Вас до сих пор не научили выполнять приказы?
Хайнц отступил ещё на шаг, не спуская глаз с длинного светлого клинка, отражавшего розоватое небо. У него внезапно так застучали зубы, что он до крови прикусил язык.
— Послушайте, мой друг, у вас обе руки левые? — изгалялся Штернберг. — Может, вам помочь? О Санкта Мария и все праведники, да на вас опять трясучка напала. Это очень быстро, совсем не страшно и почти не больно. Ну-ка, подойдите сюда.
— Ч-чего… не больно?.. — тихо взблеял Хайнц, шагнул ещё, каблуком провалился в рытвину и едва не упал.
— Ну, вы скоро сообразите, что от вас требуется? Я жду.
Хайнц принялся проталкивать пуговицы в петли. Медленно подошёл, часто переглатывая.
— Ну вот, так-то лучше. — Офицер вдруг опустился перед Хайнцем на одно колено. Левой рукой он распахнул на Хайнце китель и мышино-серую сорочку и аккуратно расправил отвороты, а правая его рука, с кинжалом, уже словно примерялась, куда всадить ужасающий кусок полированной стали — должно быть, ледяной на ощупь — кончик клинка покачивался прямо у обнажённой груди, чуть подрагивавшей от ударов сердца. Хайнц не чуял под собой ног, в ушах гулко стучала кровь. По кинжалу растекались отсветы палевых облаков, мешаясь с бледно-серым блеском, резко темневшим в готических буквах эсэсовского девиза: «Моя честь — верность». Хайнц сосредоточенно смотрел на клинок, не смея открыто взглянуть в такое жуткое лицо офицера.
— А сейчас не дёргайтесь и не пищите, — строго велел Штернберг. — И не вздумайте мне мешать.
Одной рукой он крепко сжал вместе оба запястья Хайнца, поднёс кинжал к губам и принялся что-то тихо нашёптывать — Хайнц не понимал ни слова, а от едва слышного шелеста шипящих слов у него волосы на макушке поднялись дыбом. Штернберг повернул клинок другой стороной и ещё что-то пробормотал. На серой стали истончалась матовая влага его дыхания. А в следующее мгновение лезвие коснулось груди Хайнца немного ниже ключицы и выскребло в коже длинную и глубокую алую дорожку. Потом ещё одну, пересёкшуюся с первой, — так что вышло нечто вроде буквы «икс». Боль пришла не сразу.