«Всё на самом деле элементарно, — ядовито сказал себе Штернберг. — Не лукавь. Ты просто не хочешь быть таким, как Мёльдерс, вот в чём фокус».
Он отложил спицы. Едва ли на монолитно-твёрдое, как булыжник, сознание Бормана удастся воздействовать через фотографию — это не многоэтажное, с анфиладами, переходами и флигелями, сознание интеллектуала Шпеера. Но попробовать стоит.
«Ты чистоплюй. Как бы тебе не поплатиться когда-нибудь за это. Ведь в конечном счёте ты просто-напросто трус».
Адлерштайн
28 октября 1944 года
Штернберг торжествовал.
Никто более не сомневался в его исключительной проницательности, никто уже не решался с ним спорить, и никто не отваживался отдавать ему приказы, даже группенфюрер Илефельд — что касается собственно Илефельда, то после показательного разбора дела Эдельмана эсэсовский генерал вообще предпочёл самоустраниться и покорно давал вялую отмашку любой инициативе Штернберга. Первым делом Штернберг вытребовал у него разрешение на ментальный досмотр всех участников комиссии и только после проведения этой процедуры наконец согласился посвятить их в детали предстоящей операции.
Длинный стол был накрыт зелёным сукном, словно на заседании инквизиционного суда. Тяжёлые портьеры позади кресел тоже были зелёного цвета, и, вероятно, поэтому лица рассевшихся за столом офицеров имели нездоровый болотно-зеленоватый оттенок. Впрочем, последнее скорее следовало приписать к последствиям пресловутого ментального досмотра — ибо, вопреки заверениям Штернберга, процедура оказалась на редкость гадостной: то, как оккультист копался в предоставленной в полнейшее его распоряжение человеческой памяти, по грубости и унизительности больше всего напоминало смесь грабежа и изнасилования. Выпотрошив сознание последнего из командированных фюрером наблюдателей, Штернберг удовлетворённо осклабился и объявил, что отныне не опасается за благополучное завершение своей судьбоносной миссии.
И вот теперь он важно расхаживал перед большой картой центральной части рейха — как всегда, в чёрном мундире, лохматый больше обыкновенного — и витиевато говорил, размашисто жестикулируя. Подкупающе-приятный тембр его сильного чистого голоса вместе с особой звенящей приподнятостью тона сообщал нечто незыблемо-истинное каждому слову, и он как никогда походил на молодого жреца некоего древнего и могущественного божества.
— Мы будем говорить о возможности победы. Господа реалисты мне возразят, что с учётом сегодняшней обстановки — увы, не внушающей надежд — речь скорее следует вести о её невозможности. Господа догматики подумают, что слушать меня им совершенно ни к чему — их вера в грядущую победу Германии и без того подобна вере во второе пришествие Христа. И для тех, и для других я скажу: нам дана блистательная возможность, и лишь от нас зависит, сумеем ли мы ей воспользоваться. Мы сможем выиграть войну, если у нас будет оружие, применение которого даст совершенно неожиданный эффект. Преимущество перед противником, тщательность планирования наступательных операций, массовый выпуск вооружений, новаторство технических решений, качественное обучение новобранцев — но что имеет решающее значение для всего перечисленного?.. Время. Время — единственный фактор, над которым люди не имеют ровно никакой власти. Проблема нехватки ресурсов решаема, но неотвратима та катастрофа, которой грозит отсутствие времени, — ведь оно с равной скоростью течёт как для быстро наступающего противника, так и для терпящей поражение армии, даже не успевающей собрать воедино остатки разбитых частей…