— Имя этого обречённого — Мартин Борман!
На столе лежали несколько длинных железных спиц и эсэсовский кинжал, который у Штернберга служил ещё и ритуальным. Для начала Штернберг взял кинжал.
— Силы Тьмы, духи проклятия, те, кому подвластны смерть и мучения, те, чьи возможности безграничны, я взываю к вам, молю о помощи!..
Кольнул палец, уронил несколько капель крови на лист бумаги и поджёг бумагу на свече.
— Правьте рукой моей, дабы причинила она вред врагу моему! На то моя воля! Да будет так!
Видел бы его сейчас Мёльдерс. «Ваш идеализм скоро облезет как позолота, попомните эти слова, мой дорогой юноша». У бывшего главы оккультного отдела «Аненэрбе» оказался достойный преемник…
Штернберг сунул остриё спицы в огонь. Всё проще простого: у мужчины возраста и комплекции Бормана, придерживающегося скверных бормановских привычек, вполне может случиться апоплексический удар. Секретарь фюрера просто не проснётся утром после очередной пьянки. Что тут подозрительного?
Пламя обнимало заострённый кусок железа.
Хотелось верить, что Мёльдерс не может сейчас видеть его действий, не может о них знать. Ведь Мёльдерс — в подземном концлагере-заводе, под строжайшей охраной. У него нет кристалла. Ему запрещено разговаривать, а охранникам строго запрещено смотреть ему в глаза. За ним постоянно следят, а ночью то и дело будят, не давая выходить в Тонкий мир. Правда, двенадцатичасовая рабочая смена и жидкая свекольная похлёбка весьма способствуют астральным путешествиям: приходя к себе в камеру (одиночку, разумеется), он наверняка падает на нары как убитый, и истощённое тело мгновенно отпускает на свободу его бесовскую душу. Разве в таких условиях Мёльдерс не сумеет в конце концов найти какую-нибудь лазейку?
«А ты сам не нашёл бы?»
Штернбергу показалось, что он услышал за плечом знакомый свистящий смешок.
Чернокнижника Мёльдерса, в отличие от этой свиньи Бормана, не возьмёт никакое энвольтирование…
Рука, сжимающая нагретую на огне, почти обжигающую пальцы спицу, опустилась. Борман смотрел с фотографии тупо и властно. Не случится ли так, что после отбытия Бормана в мир иной фюрер лишь укрепится во мнении, исподволь навязанном ему безвременно почившим секретарём? Гитлер ценит своего ротвейлера, приносящего ему в зубах доклады и за его спиной смыкающего челюсти на загривках своих соперников. Не углядит ли фюрер во внезапной кончине секретаря прямое доказательство всем бормановским сомнениям?
Однажды возникшая — или высказанная кем-то — идея поселяется в сознании, чтобы либо разрастись, либо исчезнуть под натиском других идей. Если фюрер заразился подозрительностью, то поздно убивать Бормана. А если нет — бессмысленно.