Капище Зонненштайн.
Босые ступни ощущают шероховатость и леденящий холод гранита. Свободное одеяние из грубой белёсой ткани широкими складками ниспадает от плеч до пят, и пальцы ног с каждым шагом едва показываются из-под отороченного тёмной каймой края: это придаёт походке почти античную торжественность. Очков нет — глаза видят как никогда остро и без них.
Штернберг идёт через капище, обходя широкий жертвенник, минует три ряда расступающихся у западного края площади камней. Спускается к реке, удивляясь тому, что вода, всегда такая прозрачная, теперь помутнела и потемнела до кромешной черноты.
На берегу его ждут. Человек стоит к нему спиной, лицом к раскрытой в небо скале: невысокая фигура, покатые узкие плечи. Длинный белый плащ-накидка скрадывает очертания тела, широкий бесформенный капюшон покрывает голову. Приподнимается бледная рука, бросает в грязную воду мелкие поникшие полевые цветы. Зловещая вода тут же глотает подношение, ничто не держится на её чернильной глади. Штернберг стоит уже достаточно близко, чтобы разглядеть возле узкого, с выступающей косточкой, девичьего запястья кривые цифры вытатуированного номера.
Дана…
Узкая напряжённая спина, худые руки прижаты к едва намеченной груди, край низко опущенного капюшона не даёт заглянуть в лицо. Сделать ещё шаг вперёд — но отчего-то страшно окунать ноги в вяло ползущую по речному ложу жидкую черноту.
— Зачем?.. Зачем ты вернулась?.. — Каждое слово даётся мучительно, но ещё больше мучает безучастное молчание в ответ. — Ведь ты свободна. Ты можешь идти куда захочешь. Тебе… тебе нельзя приходить сюда.
Всего несколько слов, и уже бездна лжи. Нет у неё свободы, как и нет никакого желания куда-то идти: ведь в её изуродованном ментальной корректировкой сознании есть только его образ — учителя и господина — мерило, цель и смысл всему на свете.
— Я не хочу, чтобы ты находилась рядом со мной. Это опасно.
Глупое и неуклюжее враньё. Штернбергу чертовски хочется, чтобы она была рядом, — оазис загадочного безмолвия посреди пустыни всеведения. Её мыслей он никогда не мог прочесть. Не эта ли невозможность абсолютного познания бросала такой нестерпимый, сводящий с ума отсвет на её беззащитную красоту? Столько пренебрежения ко всем дозволенным, «расово полноценным» женщинам — чтобы под пристрастным оком бессонницы вспоминать, как горяча под его губами была шелковистая кожа тонкой шеи, там, где слабые воздушные волоски переходят в густые русые локоны.
— Скажи хоть что-нибудь. Прошу тебя.
Молчание становится уже нестерпимым.
— Я так виноват перед тобой, знаю… Такое не прощается…