— Думаешь, он не знает? — как-то отрешённо, очень по-взрослому спросил Эрвин.
— Ребята, давайте спать, а? — взмолился Хайнц, чувствуя мерзкий холодок внутри, — а ну как их подслушивают, те же стукачи Гутман с Хафнером, проснулись, гниды, и запоминают сейчас каждое слово. Сам Хайнц однажды попался, при всём отделении неудачно пошутив по поводу эсэсовской символики, а именно насчёт черепа с костями, и после имел пренеприятнейшую беседу с Фрибелем о чести и долге в убогом понимании шарфюрера — к счастью, дальше него дело не пошло.
— Куда спать, я ещё не договорил, — взвился Пфайфер. — Этот человек из «Аненэрбе» — представляете? — в чине — не поверите! — обергруппенфюрера!
Радемахер проиграл губами целую симфонию, очень неблагозвучную (Хайнц на него зашикал), а Эрвин жалостливо прошептал:
— Пауль, поди остуди голову. А потом подумай: ну с какого большого бодуна он будет обергруппенфюрером?
— А вы случайно не знаете, к чему могут крысы сниться? — сменил тему Радемахер.
— Вот уж чем никогда не интересовался, так это сонниками, — сказал Эрвин.
— А что тебе приснилось? — полюбопытствовал Пфайфер.
— Дрянь паршивая… — Курт надолго замолчал и, когда уже все решили, что он ничего не будет рассказывать, всё-таки продолжил: — Снилось мне, что приезжаю домой — ну, война закончилась, или вроде того. Как в город приехал, не помню, а помню только, что подхожу к родительскому дому возле нашей пекарни, дверь почему-то нараспашку, захожу внутрь — и никого. Ни единой живой души. Тишина. И солнце как будто во все окна сразу. И пыль, знаете, вертится — махнёшь так рукой, и она кружится в солнечных лучах. Я по всем комнатам побежал, думаю, уехали они, что ли, без меня? Дёргаю ящик отцовского стола — а там шевелится всё, копошится — крысы! Чёртова уйма крыс! Прямо так и попёрли оттуда. Шкаф открываю — на меня лавина крыс рушится, ну и дерьмо, и ведь живые, нюхают чего-то, лезут куда-то, хвосты их эти мерзкие… А потом отовсюду хлынули, изо всех щелей уже высираются, полная дьявольщина! Совершенно дерьмовый сон.
Все молчали. Хайнц думал о своих родителях и о том, что завтра — непременно! — напишет им самое что ни на есть обстоятельное письмо, не просто пару жалких строчек. Пфайфер совсем тихо спросил:
— Курт, а у тебя где семья живёт?
— В Вендельштайне. У нас лучшая пекарня в городе.
— Это где?
— Под Нюрнбергом.
— Бомбят?
— Пишут, что нет…
Все по очереди вздохнули. Эрвин заскрипел койкой, устраиваясь поудобнее, и громко прошептал:
— Да ладно вам, сны. Я вот как сюда, в Адлерштайн этот чёртов, попал, так почти каждую ночь такую пакость вижу, что впору от нервов лечиться. Сейчас вот только, пока вы меня не разбудили, видел какую-то бабу без головы. Причём ходячую.