Штернберг со знакомым тихим смешком — услышав его раз, невозможно было забыть — сказал Хайнцу:
— Ничего, скоро вы будете чувствовать себя гораздо лучше. Давайте-ка посмотрим, что вы тут написали.
Привстав и вытянув длинную руку — на скрипаческих пальцах сверкнули перстни, — офицер взял с угла стола листок-анкету. Там этих анкет набралась уже тонкая стопка.
— Та-ак… Ну что ж… Обтекаемо выражаетесь, сударь. Впрочем, всё с вами понятно.
«Чего тебе понятно, пугало косоглазое», — набычился Хайнц, но тут же внутренне встряхнулся: не думать, не думать, лучше вообще ни о чём сейчас не думать.
— Да ладно вам. — Штернберг поднял взгляд от анкеты. В его неистребимой шизофренической ухмылке Хайнцу чудилось что-то чрезмерное и неестественное. — Только давайте всё-таки без прямых характеристик, я имею в виду мой облик. Отвлекает.
Хайнц пристыжено уставился в пол. А ведь это ж, наверное, запросто рехнуться можно, когда постоянно слышишь, что о тебе думают окружающие. В особенности если имел несчастье с такой рожей уродиться…
Офицер откинулся на спинку готического кресла, вытянув руки на столе.
— Вам не хочется воевать, — это был полувопрос-полуутверждение.
— Никак нет, оберштурмбанфюрер! Это мой долг перед родиной и перед фюрером, и я всегда готов его исполнить, — само вырвалось, автоматически, Хайнц даже подумать не успел.
— Разумеется, это ваш долг — то есть обязанность. Я вас не про обязанности спрашиваю. — Штернберг ждал.
— Я… я действительно готов идти на фронт, раз так нужно моей стране…
В комнате снова надолго воцарилась тишина. Офицер молчал, и это его молчание словно вытягивало что-то из Хайнца.
— Виноват, оберштурмбанфюрер… н-но я…
— В самом деле, да разве можно о таких вещах с начальством разговаривать?!
— Я считаю… что… в-виноват… ну не должны люди убивать друг друга. Да, я знаю, жизнь любого не немца ничего не должна для нас значить… это просто слабость, то, что я говорю, а мы не должны быть слабыми, но… — Слова находились с трудом, словно медленно всплывали из чёрной глубины стоячего водоёма, но и остановиться, свернуть на проторённую дорожку «солдатского долга» Хайнц уже не мог. Сказал «а» — скажи и «цет». Хайнцу стало страшно. В открытую высказывать антивоенные, пораженческие мысли прямо перед посланцем рейхсфюрера…
Штернберг вздохнул, картинно запрокинув голову и закатив глаза.
— О Санкта Мария и все великомученики. Вот она, наша молодёжь. «Резкая, требовательная и жёсткая». «Похожая на диких зверей». Милый мой, неужто вы всерьёз полагаете, что я ехал в такое захолустье лишь ради того, чтобы пару-тройку парней отправить в концлагерь или в штрафбат? А? Вы думаете, это разумно?