— Я же говорю, у тебя мания величия, — отмахнулся Папа. — Твое участие в этом деле — чистая формальность. А что касается заказов и подрядов, я все равно бы этого добился. Иначе и быть не могло. По справедливости.
— По справедливости? — усмехнулся я.
— Ну конечно. Неужели, когда столицу охватил такой строительный бум, я должен был спокойно смотреть, как будут распыляться колоссальные средства? Как ничтожества и бездарности будут наживаться за счет государства? Я сделал то, что должен сделать для Отечества любой патриот. Я действовал в национальных интересах и поступил так, как подсказала мне совесть.
— Да брось ты! — недоверчиво улыбнулся я. — Когда с такими речами выступает наш всенародный кандидат Федя Голенищев, это я еще могу понять. Но ты, Папа, кажется, пока что не кандидат? К чему здесь, между нами, эта демагогия?
— Нет, Серж, — покачал головой он, — ты ошибаешься. Это не демагогия. Это мои убеждения. И очень жаль, что у тебя у самого нет убеждений. Были бы у тебя убеждения, жил бы ты в Москве…
— А по-моему, ты сейчас валяешь дурака, — сказал я.
— Впрочем, зачем тебе вообще апартаменты? — продолжал Папа. — Ты и так живешь в двух шагах от Москвы. Можешь на нее любоваться сколько душе угодно… А там, глядишь, Москва разрастется, и ты окажешься в Москве! Просто наберись терпения, — с усмешкой добавил он, — подожди немножко.
Подожди, мол, пока рак на горе свистнет.
Я видел, что он лицемерит. И притом нарочито грубо. Как будто специально, чтобы еще больше меня задеть. Он знал, что говорил. Первоначально Москва была задумана как открытый вовне и непрерывно расширяющийся архитектурный комплекс. Все идеальное и прогрессивное, что только содержалось в ней, должно было постепенно и беспредельно раздвигаться — и в конце концов распространиться своими восемью лучами по всему окружающему пространству. Может быть, облагородить целый мир. Тут важен был сам принцип расширяющейся, умножающейся красоты. Пусть не сразу, пусть на тысячу лет, но именно с этой ясной практической перспективой.
Я до сих пор был уверен, что именно эта особенность моего проекта не только дала Папе главный козырь в жесточайшей борьбе с конкурентами в ходе конкурса архитектурных проектов, — но, что еще важнее, после широкомасштабной рекламной компании позволила развернуть строительство такими невиданными темпами и с таким размахом.
Строительство в столице велось поистине со всенародным энтузиазмом. Было распродано некоторое количество мелких паевых сертификатов, «народных» акций на право будущего владения частичками недвижимости в Москве. Правда, очень скоро большинство из них быстро скупили посредством нескольких виртуозно организованных биржевых спекуляций. Словом, проект нового комплекса всколыхнул все общество. Благодаря небывалой идее даже наметилось объединение различных политических течений, — как будто новый комплекс был главным русским святым храмом, градом небесным… Но потом все изменилось к худшему. Честно говоря, я даже не заметил, как это произошло. Общий образ, конечно, остался прежним, однако Москва обособилась, застыла в своих нынешних границах и более не расширялась. Пространственная перспектива исчезла. Москва начала расти исключительно вверх и вглубь, все больше напоминая осажденную крепость. Я начал догадываться, какого рода перспектива уготовлена проекту в целом. Тут просматривалась некая новая идея, которую я еще не мог внятно сформулировать. Все шло к тому, чтобы закрепить и увековечить схему жесткого и, видимо, не случайного разделения. Москва — урбанистический конгломерат, сгусток нервной энергии, существующий замкнуто внутри себя и являющийся абсолютным средоточием власти. Вокруг нее — враждебное пространство, именуемое Городом. И, наконец, Деревня — некая изолированная территория, своеобразный природный заповедник, что-то вроде искусственного Эдема — чистого, беспорочного, бесконфликтного…