Майя приходилась Папе падчерицей, но была его любимицей, «доченькой», и баловал ее Папа сверх всякой меры. К собственным чадам — Косточке и девятилетней Зизи относился куда сдержаннее. Я всей душой любил это семейство. В моем, как правило, пустом, бумажнике, кроме фотокарточки жены и сына всегда хранился чудесный снимок, который я несколько лет назад изготовил собственноручно, стилизовав под старинный дагерротип или архивную фотографию. Семейство Папы уютно сгруппировалось на плетеной скамье на фоне зимнего сада и смотрелось до того живописно, что так и подмывало заглянуть на оборот фотографии: нет ли там выцветшей от времени надписи вроде «Бердичевъ, 1913 годъ».
Девушка Ольга была подругой Майи. Недавней, но очень близкой. Я не знал точно, что произошло раньше: ее знакомство с Майей или помешательство Папы на красивой шатенке с чуть раскосыми, ничего не обещающими зелеными, а точнее, изумрудными глазами. Скорее всего, сам Папа и устроил это знакомство, чтобы иметь изумрудноглазую Ольгу в непосредственной близости. Его отношения с ней не только не подпадали под привычную схему его прежних бесчисленных связей, но вообще ни под какую схему. Ольга немного пробовала себя в балете, литературе, интересовалась, кстати, архитектурой, но, судя по всему, была равнодушна к перспективе быть принятой в высшем свете, и, возможно, до сих пор оставалась «девушкой без прошлого» и вообще совершенной девственницей. Не давала Папе ни повода, ни надежды тем или иным образом полакомиться на свой счет. Любопытно, что сынок Папы Косточка с самого начала как-то косо смотрел на девушку и называл ее с легким оттенком пренебрежения не Ольгой, а Альгой, с ударением на последний слог. Так и мы стали звать ее: Ольга-Альга.
— Ну что там, скоро? — нетерпеливо проговорила Майя, кое-как высвободившись из объятий подруги, и выглянула в окно. В этот момент сани рывком тронулись с места и быстро покатили. Обе девушки, ухватившись друг за дружку, с хохотом повалились с сиденья на пушистый ковер. Я был ужасно рад, что к нам больше никого не подсадили.
— Самое интересное пропустите, безобразницы! — закричал я и, сунув в карман табакерку, привстал.
Выезд был устроен поистине с царским великолепием. Поперек Москва-реки соорудили несколько ледяных триумфальных арок. Ажурные, украшенные гирляндами живых цветов, со всех сторон подсвеченные интенсивными прожекторами, они сверкали и словно парили в воздухе посреди огромных неподвижных облаков сизого пара. По бокам первой арки на ступенчатых помостах, застеленных красными коврами, выстроилось в расшитых золотом праздничных облачениях все архииерейство с зажженными праздничными свечами, с кадилами и хоругвями, а за ним — хоры нарядных певчих, грянувших радостный и хвалебный псалом. Сам владыко с животиком, как добрая тыква, в окружении многих иерархов, одной рукой поглаживал седенькую бородку, а другой медленно крестил проезжающие мимо сани. Время от времени он брал из подставляемого помощником ведерка кропило и широким жестом, наотмашь рассыпал в морозном воздухе водяную пыль, которая мгновенно превращалась в сверкающие кристаллики. Публика кланялась и крестилась. Я бросил взгляд вперед и увидел, что Папа, повернувшись к владыке, стоит в своих санях в полный рост и с очень серьезным лицом осеняет себя крестным знамением. Спохватившись, я тоже снял шапку и с удовольствием перекрестился, а потом обернулся и шутливо погрозил пальцем девушкам, которые, кажется, и тут меня передразнивали.