О. Алексей уже откушал у себя на втором этаже и, хотя служба была еще не скоро, спустился в свою служебную комнатенку, где обычно готовился к службе. Теперь он, в полуоблачении, сидел и, прищурясь, смотрел телевизор. Я поцеловал его руку, он кивнул, я присел на соседний стул.
Шли новости. Навстречу выборам. Государственный совет призывал народ к сознательности. Конфликты между отдельными ветвями власти имелись, но незначительные, и военные наконец объявили, что готовы повсеместно гарантировать нейтралитет и условия для свободных выборов. Об этом заверял в частности наш горе-генералиссимус Сева.
— Глядите-ка, батюшка, у него и сейчас на лбу шишка от вашего щелчка! — весело сказал я для затравки разговора, давая понять о. Алексею, что уже в курсе последних событий. — Всего-то, оказывается, и хлопот! Что значит вмешательство свыше!
— А что ж, — усмехнулся о. Алексей, — прикажешь что ли из-за этого Москву с иконами обходить? Много чести.
— А что Папа? — спросил я. — Как он теперь — простит нашего маршала?
— Конечно, простит. Уже простил. Он, слава Богу, к заповедям Христовым теперь ревнив стал.
— Это почему же? — не утерпев, поинтересовался я. — Неужто последнее покушение так повлияло?
О. Алексей пропустил мой вопрос мимо ушей.
— Господь не оставит Папу без присмотра, — продолжал он. — Недаром приставил к нему этого доброго ангела… Рядом с ним теперь чистая кроткая душа. Папа будет держаться за нее, и его собственная душа потянется к чистоте. Это для него пример и опора. Своего рода оселок.
Я изумился его словам. Уж не Альгу ли он имеет в виду? Это ее, чистую и добрую, Господь приставил к Папе, чтобы умягчить его душу?
— Да и что было прощать-то? — продолжал о. Алексей. — Папа премного поумнел и научился управляться с мелким бесом. Ему ведь теперь не супротив бесенят, а супротив самого Сатаны надобно вооружаться!.. А ты, Серж, — вдруг строго прикрикнул он, — ты лучше за собой смотри! Как бы тебе самому с бесом не подружиться! — И не успел я опомниться, как он с размаху щелкнул меня костяшкой пальца по лбу. — Ты хорошенько подумай, о чем тебе со мной потолковать надобно! Брось суемыслие, да почаще молись и в храм ходи. Сатана он не дремлет! Сначала завертит, завертит, а потом — цап тебя! — и к себе за пазуху…
Он взял со стола нагрудный крест, поцеловал его и надел на себя. На этом наша беседа закончилась.
Таким образом и я вышел от о. Алексея, наставленный на ум, потирая на лбу шишку.
Мне действительно нужно было о чем с ним потолковать, но, странное дело, совсем не хотелось. Может, меня и правда завертел лукавый, а я и не заметил? Впрочем, я был уверен, что ничего дурного у меня в мыслях не было. Напротив, моя мечта о «прощальной улыбке» была возвышенной и кроткой. Я отнюдь не собирался тайно грешить, отнюдь не планировал супружескую измену. Никакого блуда я вообще не допускал. Все мыслилось мне совершенно по-другому и религиозная сторона дела, честно говоря, волновала меня в настоящий момент меньше всего. Если уж рассуждать о церковных догматах, то я не нарушал никаких установлений, а, пожалуй, даже двигался в направлении праведности. Несколько лет назад, в пору моей горячей увлеченности соблюдением религиозных правил, жена отказалась освятить наш гражданский брак в церкви. Ей казалось нелепой ситуация: венчаться после того как мы давным-давно были мужем и женой. «Браки совершаются на небесах», — говорила Наташа. Странно, но обычно строгий и дотошный в таких вопросах о. Алексей не настаивал и не напоминал. Я же надеялся, что все решится само собой. Главное, чтобы по-человечески. В глубине души я с грустью сознавал, что такой, как я есть, я Наташе не нужен. У нее давно образовалась своя отдельная жизнь, которая, как я видел, была ей дороже меня — со всеми моими проектами вместе взятыми. Обидно и горько, но как говорится против рожна не попрешь… Впрочем, это такие тонкие материи, что невозможно было подобрать слова, исповедоваться сколько-нибудь внятно — даже перед самим собой. Не говоря уж о взыскательном о. Алексее.