Он внимательно посмотрел на отца, захотел сказать что-то доброе, сыновье, что-то очень теплое…
— П… п… папа… Ты… ты устало выглядишь… Кто поведет машину? Ты? Мойша? А может… Может, давай я поведу?
Ярослав по выражению лица отца понял, что тот если и посадит сына в машину, то лишь для того, чтобы утопить в Москве-реке.
— Дядя Абраам… Вы меня тоже не подвезете? Поздно уже, в метро пьяных много…
Он не хотел издеваться над этим бедным, скрюченным под обстоятельствами жизни человеком… Просто… Просто так вышло. И даже извиняться вроде было не за что…
После знаменитой пьянки авторитет Изи стал стремительно падать. У него не было той особой русской харизмы, обладатель которой, рассказывая в компании об очередной жуткой пьянке до потери сознания, неизменно видит уважительные лица примолкших слушателей. Быть евреем в понимании окружающих означало полное отрицание алкоголя. Изя видел, как после зачетов и экзаменов упиваются алкоголем другие. Над ними почему-то никто не смеялся. Но выражение «Шалом, папа» стало крылатым в Медицинской академии года, по крайней мере, на три. Причем проговорился о своем позоре Изя сам, ни Оганес, ни Ярик, ни тем более Толя и словом не обмолвились об этом…
Изю это ужасно раздражало. Он выработал теорию, согласно которой пагубное влияние на его жизнь оказали гены его русской матери. На его счастье, единственным человеком, с кем он поделился своей теорией, был Диланян. Тот взбесился.
— Бичо! Шени деда ватире! — Когда Диланяна доводили до точки кипения, он испытывал жуткое желание ругаться по-грузински, несмотря на практически полное незнание этого красивого языка. — Как ти можэш так про маму гаварыт! Как тэбэ не стидно? Ти гаваришь пазорную веш, Ызя! Ти падаэш в маих глазах! В маэй странэ, если кто-то скажэт про чью-лыбо маму плахоэ слово, его зарэжут на мэстэ!
— Ну, Оганес, успокойся, — отмахивался Изя, — мы не в Армении. Если бы она была еврейкой, я был бы счастлив! А так, неизвестно кто я, по еврейским законам — русский, по русским — еврей.
— Билят! У-э-э-э! — бушевал Диланян, не понимая, как человек может испытывать что-либо к своей матери, кроме нежности до слез, безграничной любви и фанатичного уважения.
— Оганес, хочешь, я тебя отвезу в синагогу и покажу, каким должен быть настоящий еврей? — попытался сменить тему разговора Изя.
— Ызя! Если ти еще хот адын раз падумаэшь про сваю маму плохо, я тэбэ рукы не дам! Ти не будэш ымет мэсто на моем глазу! — Волнуясь, Диланян всегда начинал мыслить по-армянски.
— Ладно, Оганес, извини.
— Чэго ызвыны? Каго ызвыны? Ти пэрэд мамой ызвыныс! — Диланян пришел в такую ярость, что хлопнул кулаком по столу. Мраморному столу анатомички это было безразлично, а брызги формалина полетели во все стороны.