– Нет, – сказал я.
– Только одним. У живых есть право на покаяние. А у мертвых его нет. В остальном они не особенно отличаются друг от друга.
– Только этим?
– Да.
– Но тогда выходит, что я вовсе не мертвый?
Петр задумчиво кивнул, разглядывая землю.
– «Матрица» одновременно выходит в нескольких городах: в Токио, Нью-Йорке, Париже и у нас в Москве, – тараторила через пять минут Инна, выходя из ванной. – Я читала, это революционный фильм, может, посмотрим? Ты же знаешь, Сашуль, я не могу ходить в кино и театры с кем попало и тем более одна. В конце концов, ты же писатель, может, тебе интересно будет?
Вы никогда не задумывались, каков портрет нашего Бога? Все люди, как писал философский аферист Ошо (взявший тоже у кого-то эту мысль), стоят вокруг любого явления мира, словно вокруг слона – и каждый видит какую-то особенную его часть: его хобот, уши, ноги, яйца, хвост. И каждый думает, что перед ним находится весь слон. Так и наш Бог – какая-то часть общего, большого Бога. Как он выглядит? Стояние и ожидание. Мучительное ощущение незнания и дискомфорт. Полумрак, отсвет свечей. Теплый серебряный блеск баков со святой водой. Ощущение величия и значимости церковнославянских текстов, которые не понимаешь так же, как не понимал в юности английских текстов рок-групп – но все-таки нырял вглубь или взмывал по лестнице в небо, когда слышал эти песни. Смиренный и седоватый, молчаливый, хмурый. Ему лет под пятьдесят. Одет неказисто, но опрятно, в темное. Он и в алкоголиках, лежащих в блевотине, и в выходящих из черных немецких машин плотных мужчинах с глазами очеловечившихся свиней. Он в легких снежных обвалах и селях совести, заставляющих молча, хмуро опустив голову, что-то вдруг не сделать, хотя до этого собирался.
«Это тоже у русских исчезнет», – говорила Аннет.
Исчезало не раз, но каким-то чудом возвращалось, словно и не исчезало никогда. Как пружина, распрямляющаяся и сжимающаяся вновь и вновь. Как сверкающий под дождем на солнце, но при этом гниющий на свалке матрас, на котором спят бомжи. Русский Бог – он у нас такой. Проститутки в него тоже верят. Кресты на цепях величиной с чешуйчатую кобру, и крестики, болтающиеся на черной сдвоенной нитке. Красновато-коричневого цвета – как запекшаяся кровь или глина. Как ошметки женских менструаций. Всегда грязноватый и ржавый, неновый и неотреставрированный – наш Бог. Церкви, где он прописан, блестят либо девственной чистотой, либо отвратительной азиатской роскошью. Внутри все начищено, вымыто, понатыкано со смиренной тщательностью – а неподалеку за воротами сквернословят прохожие, плюют и сморкаются в ноги. Он как желтоватые страницы книги, выпущенной лет сорок назад, содержание которой кажется наивным, но которую ты все-таки читаешь, потому что чувствуешь в ней трудную доброту. Был модный, сегодня выходит из моды. Занимает свою уважаемую нишу, как сказали бы в организациях защиты прав Бога. Стыдный. Сильный. Умеет драться, может одним ударом прибить. А может пьяно заплакать, махнуть на все рукой, подставить для ударов висок и ребра. Если бы его вдруг поймали, поставили к стенке и забили бы бейсбольными битами до смерти, он бы все равно выжил, как придавленная оса. Нашлись бы люди, которые бы к нему отнеслись как мать, которой сделали лоботомию и убедили, что ей нельзя любить своего ребенка для его же благополучия – но она темными ночами при свете ночника молилась бы все-таки в пустую стену шепотом, чтобы ее никто не услышал, и говорила бы слова любви к своему ребенку, а потом бы засыпала счастливая и, проснувшись наутро, шла бы в мир, не вспоминая о ночном бдении – и так до следующего раза, до следующей ночи, когда инстинкт любви снова не возьмет верх. И так до тех пор, пока будут эти ночи, пока они не кончатся. А когда кончатся – тогда кончится все.