Оливия сделала выбор, приняла предложение лорда Эрита, хотя внутренний голос отчаянно заклинал ее отказаться. Умом она понимала, что, соглашаясь стать любовницей графа, рискует не больше, чем выбирая себе любого другого покровителя, но чувство опасности подсказывало: граф способен разрушить все, что она тщательно создавала, с тех пор как смирилась с неизбежным и ступила на путь разврата.
Беспричинный страх заставил ее сжаться и похолодеть.
Страх, самый старый, самый коварный ее враг. Этот враг был могущественнее любого мужчины.
«Я не поддамся страху».
Чего ей бояться? За последние годы Оливия не встречала мужчины, которым не смогла бы вертеть, как ей заблагорассудится. Лорд Эрит не станет исключением. Она с удовольствием докажет это всему миру, графу и себе самой. Ее отвращение — всего лишь приступ малодушия, нелепая слабость, поселившаяся в ее душе уже давно, с того времени, как закончился ее последний ангажемент.
Внезапная боль в запястьях вывела Оливию из оцепенения. Задумавшись, она так сильно сжала руки, что костяшки пальцев побелели. Она мгновенно овладела собой и расцепила пальцы, но лорд Эрит успел заметить ее беспомощный жест.
Глаза его под тяжелыми веками сверкнули. Что это было? Удовлетворение, триумф, торжество обладателя?
— Хорошо. — Граф поднялся и посмотрел на куртизанку сверху вниз. — Увидимся вечером, Оливия.
Эрит впервые назвал ее по имени. Принимая во внимание заключенное только что соглашение, эта маленькая вольность едва ли имела значение, и все же Оливию будто стегнули хлыстом. Звучный голос, произнесший ее имя, в одно мгновение разнес вдребезги защитную броню неприступности. Казалось, с Оливии сорвали одежду, оставив ее нагой.
«Я не уступлю страху».
Оливия вздернула подбородок и с неприязнью посмотрела на графа.
— Я не принимаю любовников в этом доме, — холодно произнесла она.
— Представьте, я так и думал. — Чувственный рот Эрита изогнулся в язвительной усмешке. — Я хочу, чтобы все мужчины в Лондоне знали, что вы принадлежите мне. Я желаю видеть вас и наслаждаться… предвкушением.
Как ему удалось превратить совершенно невинное слово в скабрезность куда более непристойную, чем самые грубые сальности, которые ей доводилось выслушивать, занимаясь своим сомнительным ремеслом? Тон Оливии стал ледяным: